Собаки и другие люди - Захар Прилепин

к дальней полянке, где я обычно делал привал, чтобы погреться на солнышке.

Уставшие бассеты улеглись дремать поодаль, а Нигга нашёл место совсем рядом – и всё смотрел, чтоб я не ушёл.

Отдохнув, я предложил собакам пройтись ещё немного – такая весна хорошая, как из песни, – и бассеты согласились.

Мы шли неспешно. Бассеты, заметно отставая, плелись следом, касаясь ушами травки. Нигга, сосредоточенно дыша, всё так же держался рядом.

Остановившись, чтоб дождаться бассетов, я залюбовался на высокую сосну, считая, сколько сучьев у неё до вершины, но всякий раз сбиваясь.

Когда шея уже затекла, я, улыбаясь чему-то, опустил глаза – и увидел вышедшего к нам из леса медвежонка.

Кажется, мы все пятеро заметили друг друга одновременно: подошедшие наконец бассеты, Нигга, я, он.

Я подумал: если сейчас выйдет мать – как быть?

Уже не мыслью, а, скорей, мгновенным уколом пронзённый, я определил, что́ стоит сделать в первую очередь: взять на руки Ниггу.

Но я не успел…

…медвежонок стоял, чуть озадаченный, отчего-то похожий на молодого чёрта, с замечательно круглыми ушами и внимательным носом…

…бассеты вжались в траву и не двигались…

…и только Нигга, взвизгнув, бросился в атаку, – но вскоре, на счастье, запутался в лесной пади и старых ветках, преградивших ему путь…

…я не помнил, как его настиг, и осознал себя лишь в тот миг, когда, обняв его двумя руками, рванулся назад, успев, впрочем, заметить, что медвежонок исчез, словно его и не было…

Отбежав, я остановился, чтоб убедиться: не преследуют ли нас? – оттого что в этом случае мы б далеко не убежали.

Нет, за нами никто не гнался.

Бассеты, осознав опасность, торопливо следовали за мной, и лишь Нигга лез ко мне куда-то на плечо – чтоб ещё раз увидеть.

Детская пасть его пахла травкой. Живот был мягок и беззащитен, как у теплокровного лягушонка.

* * *

К лету он впервые явил свой собачий ум на лесном пляже, куда мы уходили с ним в страстную июльскую жару.

Пляж был песчаный, белый, но поросший мать-и-мачехой, которую я, по детской ещё привычке, рвал – мне хотелось, чтобы пляж был чист и безупречен.

Нигга ходил за мной по пятам, пытаясь обнаружить смысл в этом странном занятии.

Выдранные, с длинными корнями, растения я кидал в реку, и они тихо плыли. Всякий раз, когда, замахиваясь, я совершал бросок, Нигга, задрав голову, бежал к воде – в надежде, что это полетела палка.

В конце концов я находил палку – и бросал. Он готовно рушился в реку. Со всхрапом брал её в зубы и нёс мне, тут же начиная внимательно следить чёрными глазами, когда я брошу её снова.

Ему никогда не надоедало это занятие. Я мог бросить сколько угодно раз – он яростно кидался за ней, и возвращался, сияющий как тюлень, переливаясь мышцами, молодостью, итальянской своей красотой – хотя, признаться, таких итальянцев я не видел никогда: он был Нигга, сын африканского отца и неведомой матери, подарившей ему белую звезду на грудь. Быть может, она была керженской русалкой. Быть может, февральской кометой.

Устав и нахохотавшись, я ложился на песок. Песок был необычайно горяч: в нём не только можно было бы, чуть прикопав, сварить яйцо, но, кажется, при некоторой сноровке, даже и пожарить яичницу.

Прошлый наш пёс и хранитель очага, сенбернар Шмель, в такие же июли, полежав рядом, вскоре уходил на поиски любой тени, и укладывался в ближайших кустах, томясь и вздыхая. Солнце медленно обращало его огромную голову в липкую выпечку.

Он прожил долгую жизнь, был на этом белом пляже сотни раз, и знал все кусты вокруг, которые хоть как-то спасали его.

Нигга оказался иным.

В первый же наш приход на пляж, когда я разобрался с мать-и-мачехой, накупался и затих в горячем песке, уткнувшись в него лицом, Нигга совершил своё личное открытие, которому его никто не учил – если только африканская прапамять вдруг дала о себе знать.

Поняв, что я больше не собираюсь бросать палку, а так и буду бесчувственно лежать, не способный ни к чему, он обошёл пляж по кругу и наискосок, обнюхал берег, вернулся обратно и сел у меня в ногах, раздумывая.

– Иди в кусты, Нигга, – посоветовал я ему. – Там тенёк.

Он даже не повёл глазом.

– Так и будешь сидеть, ниггер? – сжалился я спустя десять минут. – У тебя ж солнечный удар случится.

Нигга смолчал.

Я не обратил внимания, когда именно он поднялся и, безупречно выбрав место – чуть ниже моих ног, ближе к воде, – ловко и стремительно, мощными лапами начал рыть в песке яму.

Привлечённый звуками его работы, я с трудом поднял маревную голову, отряхнул песок с лица и уселся, не понимая, чего он там, в этом песке, мог найти.

Прищурившись от палящего солнца, я с интересом смотрел на собаку.

Пёс был сосредоточен и точно знал, что делает.

Так как место он выбрал неподалёку от воды, вскоре за раскалённым белым песком показался серый, а затем явила себя чуть влажная, прохладная глина.

Когда яма стала ровно того объёма, который ему требовался, Нигга, обойдя пару раз вокруг, спокойно вместил в создавшееся укрытие своё тело.

– Вот так да… – сказал я. – Нигга. Как ты догадался?

Пёс с наслаждением повозил мордой, пряча свои щёки глубже в глину, которую он нагрёб со дна ямы.

* * *

К следующей весне Нигга возмужал, уяснил семейные иерархии и нашёл там своё неукоснительное место.

Он оказался послушным и деятельным.

Нигга не был самой смелой собакой на свете, зато – точно самой ответственной. Он любил порядок.

Каждый день мы гуськом выходили по любимым своим тропкам на прогулку в лес – Нигга, бассеты и моя младшая дочка: неваляха в шести одёжках, детские глаза, полные слёз от ветра, восторга или всегда готовой детской обиды. Ей шёл пятый год.

До леса я вёл Ниггу, держа за ошейник, по левую от себя сторону, а бассетов на поводках – справа. Они, проявляя неожиданную, увлекающую в разную стороны силу, рвались нюхать заборы и кошачьи следы. Дочка плелась за спиной.

Зайдя поглубже в лес, я отпускал собак.

Нигга был неизменно взволнован: ему важно было, чтоб никто не разбредался.

Бассет Золька, в силу женской своей природы, беспечно бродила где-то позади, вдыхая томительные запахи начавшегося марта. Бассет Толька, трубно лая, уносился вперёд. Но, вскоре осознав, что потерял невесту, мчался обратно к Зольке, захлёбываясь от восторга и жизнелюбия.

Дочка моя также отличалась независимостью характера –