Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Еще мысль. Много горько и больно обиженных генералов, обиженных зачислением в запас. Не мыслимо ли известную категорию, напр[имер], получившие боевые награды, генералов – например к Георгиевскому празднику – из запаса перечислить в действительную службу с зачислением по роду оружия, мотивируя сие тем, чтобы зачисление в запас не могло ослаблять значение добытых военною доблестью на поле брани военных отличий. Сколько было бы утешенных и обрадованных генералов. Как глубоко сказалось бы в такой мере именно сердечное участие к военному миру.

Весьма могло бы случиться, что военный министр был бы против назначения Шувалова на место Обручева, но сам собою является вопрос: что же из этого: ведь военный министр несомненно скрытый враг Обручева, а все-таки сжился с ним; значит он подавно мог бы сжиться с человеком, который нелюбовь к нему военного министра искупал бы любовью к себе всего военного мира.

«Петербург такая растлевающая и миазматическая помойная яма, что и такого живого и непетербургского человека, как вы, и того заражает», – говорил я сегодня милому Ивану Николаевичу Дурново по поводу бесед наших о Кахановской комиссии. Он меня бранит за то, что я иных кахановцев называю заговорщиками, а зачем же он их то кахановцев не бранит за то, что они заговорщики. Есть два скверных слова, чисто петербургских: неловко и неудобно. Их сейчас же употребляют в Петербурге сановники, как только речь заходит о необходимости проявить энергическую правительственную власть. Сделайте в Петербурге и в Москве и в больших городах гор[одских] голов по назначению от правительства – неловко, отвечают петербуржцы! Признайте необходимость пересмотра Положения о земских учреждениях! Неловко, отвечают сановники. Уничтожьте Кахановскую комиссию; неловко, говорят сановники.

Пересмотрите судебные уставы – неловко, отвечают сановники.

Что означает это слово: неловко?

Что? Увы, ничего более, как страх либеральной болтовни газет.

Из воспоминаний недавнего прошлого на ту же тему: что такое Петербург?

Что, например, сделал Петербург из такого живого и практически полезного человека, как [Н. А.] Качалова? Помню, как я умолял покойного кн. Дмитрия Оболенского уговорить [М. Х.] Рейтерна и не назначать Качалова в Петербург – испортите его! Сбылось.

Но всего поразительнее действие Петербурга на [М. Т.] Лорис-Меликова.

Я его помню в 1877 году под Карсом на Кавказе. Это был умный армянин сам по себе, но паче всего это был кавказец боевой офицер, направления самого консервативного.

Приезжает он в Петербург. Пошла на него мода. Дошло дело до назначения его председат[елем] Верховной комиссии[65]. Я с ним виделся тогда. Беседовал с ним около часа. Он еще не был новым Лорисом, но Петербург начинал уже в нем сказываться. Впечатление это было так сильно, что я, вернувшись домой, написал ему письмо. В этом письме я ему говорю: бойтесь трех врагов, которые Вас могут погубить: 1) петербургской печати, 2) петерб[ургских] великосветских дам и 3) петербургских чиновников.

Замечательно, что именно эти 3 врага сгубили Лориса. Петербургская печать стала его богом; [Е. Н.] Нелидова и Кия, как женщины Самсона, отрезали ему волосы[66] и заколдовали; и петербургский чиновник с [П. А.] Валуевым во главе убедили его, что пора пришла сочинять Конституцию для какой-то России.

Сегодня все кумушки болтают про выстрел в Морица. Эпизод этот фантастичен. Кто-то подлетел на дрожках в 11 м часу вечера на Михайловской к Морицу и будто бы выстрелил. Мориц будто бы крикнул, дворники тоже, а молодец стрелявший уехал. Мадам Красовская уверяет с ужасом, что это был выстрел из мести, за то, что Мориц в качестве почетного опекуна травит акушерок, и уверяет мужа, что и в него будут стрелять. А другие кумушки уверили графа [Д. А.] Толстого, что этот выстрел предназначался ему, и молодец стрелявший принял Морица за Толстого! Толстой, очевидно, не просиял от таких толкований фантастического выстрела над ухом Морица. Бедный Толстой, я ему не завидую, не потому, чтоб думал, что в него выстрелят, но потому, что [П. В.] Оржевский его буквально парализирует и держит в цепенении страхом и угрозами всяких ужасов, будто бы ему готовимых анархистами. И ведь то ужасно, что Оржевский может рассказывать Толстому что хочет en fait de complots[67], кто его проверить может. Мне жаль и потому Толстого, что он несомненно Оржевского не любит, а ничего против него не смеет. Завтра, не будь Оржевского при Толстом, последний помолодел и ожил бы на 10 лет. Странная игра случая.

Что читают теперь более всего, задали мы сегодня себе вопрос в разговоре. По сведениям, имеющимся в разных публичных библиотеках, оказывается престранное явление. Пушкина, Гоголя не читают. Чернышевского, Белинского, Добролюбова не читают; «Русский вестник»[68] мало читают, «Вестник Европы» почти не читают; духовных книг не читают; либеральные книги читают мало. Что же читают? Читают нигилистические журналы и грубо реальные романы.

Нечто подобное замечается в земстве. Либералы вышли из моды, консерваторы бессильны. Кто же большинство? А большинство люди ничего не желающие и ни во что не верящие, и люди цинично и грубо реально относящиеся к делу.

Оттого то именно теперь, при сильной апатии и грубости общества, при полном дискредите либерального лагеря – было бы всего удобнее усиливать в провинции правительственную власть.

Никогда не вернется более удобная к тому минута, подобная нынешней.

– Вы за какое направление, Северное или Южное, то есть Казанское или Самарское, – то и дело что слышишь теперь вопрос по поводу Сибирской жел[езной] дороги.