Любви подвластно все - Джулия Энн Лонг

Но красота и богатство составляли лишь малую долю ее, Оливии, достоинств. И она чувствовала, что про Лайона Редмонда можно было бы сказать то же самое.

Оливия с удовольствием раскрыла томик, охваченная той неизменной радостью, которую испытываешь всегда, когда открываешь новую книгу, независимо от ее содержания. И в тот же миг из страниц выскользнула узкая полоска бумаги, упавшая ей на колени. Оливия тотчас схватила листок и, развернув его, прочитала записку:

«Встретимся у раздвоенного вяза в среду, в три часа дня. Скажите, что собираетесь навестить Даффи».

Сердце Оливии замерло на мгновение. А затем она коротко рассмеялась, ошеломленная такой наглостью.

Лайон, очевидно, написал эту записку дома, до того как отправиться в книжный магазин Тингла. С его стороны это был слишком самонадеянный и дерзкий поступок. Он полагал, что ей ничего не стоило солгать родным, а это было совсем не так. Кроме того, он считал, что она без возражений станет делать то, что ей скажут, хотя все, кто был с ней знаком, прекрасно знали: Оливия Эверси терпеть этого не может. И, конечно же, он думал, что она захочет снова его увидеть.

И вот в этом он был прав: ей очень хотелось его увидеть.

Оливия перечитала записку. При этом сердце ее гулко стучало – стучало прямо-таки оглушительно.

Записка явно была написана в спешке. Все буквы пылко рвались вперед, а «б» и «в» отчаянно устремлялись вверх – элегантные и красивые, нетерпеливые, решительные и целеустремленные, как и сам Лайон Редмонд.

Это было слишком… Слишком быстро. И слишком неожиданно. Она внезапно оказалась в плену противоречивых чувств и разбушевавшихся эмоций и теперь не знала, чего, собственно, хотела и как себя вести. А ведь до этого жизнь ее была размеренной и упорядоченной – как те аккуратно смотанные шелковые нитки для вышивания, с которыми они с Женевьевой очень бережно обращались, хотя иногда пререкались и ссорились.

Оливия вдруг подумала о своих родных, оставшихся внизу. Сейчас они, вероятно, расположившись все вместе у камина, читали друг другу вслух или же играли в шахматы. Для братьев это был короткий совместный отдых, перед тем как отправиться в таверну «Свинья и чертополох». Все они со временем вступят в брак и обзаведутся собственными семьями. И эти минуты, проведенные вместе с родными, не имели цены.

Интересно, а что происходило сегодня в доме Лайона? И неужели ее влекло к нему только потому, что запретный плод сладок? Нет, она так не думала.

Оливия слегка нахмурилась. Она чувствовала: какая-то сила словно подталкивала ее к нему. А когда ее подталкивали, у нее неизменно срабатывал рефлекс – упереться каблуками.

Но тут она провела пальцем по его записке, и ей вдруг представилось, как он писал ее… В следующее мгновение ее захлестнула теплая волна нежности, и Оливия вновь почувствовала непреодолимое влечение к этому мужчине. Она могла бы поручиться, что он был весьма опытным любовником. И, конечно же, не много нашлось бы таких женщин – если вообще нашлась бы хоть одна, – которые смогли бы ответить ему «нет». И все же в его честности было что-то целомудренное. Кроме того, Оливия точно знала: сегодня в книжном магазине он впервые в жизни растерялся. И она, Оливия, была единственным человеком, понимавшим, что он чувствовал.

О господи! Как же ей справиться со всем этим?! Как поступить?

Возможно, он отправится на континент. Или женится на дочери герцога.

Оливия затаила дыхание, словно готовилась вытащить занозу, и, испытывая почти физическую боль, бросила записку в камин. Записка тут же сгорела дотла, смешавшись с золой от того листа бумаги, который она сожгла еще ночью, после бала. Тот листок был весь исписан словами: «Лайон Редмонд… Лайон Редмонд… Лайон Редмонд…»

Он не предполагал, что придется ждать, поэтому не захватил с собой книгу – даже Марка Аврелия, обычно повсюду путешествовавшего с ним, – зато взял с собой ее памфлет, который уже прочитал три раза, как будто это была ее душа в напечатанном виде. Впрочем, так, на его взгляд, в некотором смысле и было.

У него у самого при упоминании о рабстве по спине пробегали мурашки. Но его реакция была скорее умозрительной, отчасти эгоистичной – при мысли о потере собственной свободы у него перехватывало горло. В душе же Оливии эта тема встречала самый горячий отклик. Было совершенно ясно: такое положение дел причиняло ей душевные страдания, – и мысль о том, что она страдает, тревожила его и временами даже приводила в ярость. Он готов был на все – только бы облегчить ее муки.

Он бесконечно восхищался ею и постоянно думал о ее страстной увлеченности, заставлявшей его в смущении осознавать, что он-то сам все годы своей жизни был не столько верен долгу, сколько пребывал в каком-то оцепенении – то есть не жил и не чувствовал по-настоящему.

Прислонившись к раздвоенному вязу, Лайон сквозь листву посмотрел на небо. Он делал это множество раз за то время, что жил здесь. Он мог бы, наверное, пройти пешком через весь город с закрытыми глазами и не заблудиться. Ему были знакомы тут все тропинки и все повороты. А сейчас он долго смотрел вверх, любуясь контрастом между ликующей зеленью весенней листвы и голубизной неба. Это напоминало цветной витраж.

Ожидание требовало терпения, которого ему сейчас явно не хватало.

Сегодня утром он с особой тщательностью побрился и был уверен, что мужчина, смотревший на него из зеркала, выглядел безупречно. Он завязывал галстук несколько раз, пока не пришел к заключению, что простой узел лучше всего, так как его руки стали странно неловкими от волнения. Те, кто хорошо его знал: Джонатан, например, или Майлз, – очень удивились бы и посмеялись, обнаружив, что он оказался во власти женщины. Ведь всем было известно: всегда бывало наоборот. Хотя, возможно, им стало бы не до смеха, узнай они, что эта женщина – Оливия Эверси.

В половине третьего, чтобы хоть чем-то заняться, Лайон проверил содержимое своих карманов. И нашел два пенса, старый билет в театр, маленький складной нож и золотые карманные часы с его инициалами, выгравированными на крышке. Это был подарок отца на шестнадцатилетие. Он очень дорожил этими часами, так как благодаря им почувствовал себя тогда совсем взрослым. Он, Лайон, стал человеком, которому необходимы часы, чтобы планировать свои визиты и встречи.

Лайон открыл часы и тут же защелкнул крышку. Снова открыл и сразу опять защелкнул, не чувствуя при этом себя слишком уж взрослым. Здесь, в тишине леса, щелчки звучали оглушительно и, казалось, лишний раз свидетельствовали о том, что он сейчас был ужасно одинок под этим старым вязом.

В четыре часа он прошелся немного по изрытой колеями грунтовой дороге, пристально вглядываясь в даль, но ничего не увидел, кроме белки, к которой затем присоединилась еще одна. Белкам повезло, их свидание счастливо состоялось.

Он наблюдал, как тени вокруг него постепенно удлинялись – даже его собственная.

В четверть пятого он вырезал своим ножом букву «О» на коре вяза. Ему вдруг пришло в голову, что это поможет ему успокоиться, снимет нервное возбуждение, но, увы, не помогло.