Маркиз де Сад. Великий распутник - Сергей Нечаев

Одним словом, я требую, если вы меня любите <…> я требую, чтобы вы приезжали ко мне в того рода платье, которое вы, женщины, называете закрытым, и с большим, очень большим капором, прикрывающим волосы, которые я бы предпочел, чтобы вы просто зачесали, — чтобы не торчали всякие легкомысленные кудри. Не стоит и говорить, что никаких накладных буклей тоже не должно быть. Простой шиньон и никаких кос. Также на вашем бюсте не должно быть никаких незакрытых участков, чтобы вы не выставляли его бесстыдно напоказ, как в прошлое посещение; что же до цвета вашего платья, то чем темнее, тем лучше.

Я клянусь вам всем, что почитаю самым святым на этом свете, что приду в состояние необузданной ярости, и последует самая ужасная сцена, если вы не выполните слово в слово все то, что я сейчас изложил. Вам следовало бы залиться краской стыда за то, что вы не понимаете, что те, кто вырядил вас так, в каком виде вы явились в последний раз, сделали из вас дуру и от души повеселились за ваш счет. О, только подумайте, как они потешались, говоря друг другу: "Какая хорошенькая марионе-точка! Мы можем заставить ее делать все, что захотим!"

Хотя бы раз в жизни будьте самой собой. Я чувствую, что есть некоторые ситуации, когда обстоятельства вынуждают вас играть в их маленькие игры; но я столь же уверен, что вас просят и о таких вещах, которые непристойны и нелепы, возможно, даже отвратительны, и в них, мне хочется верить, вы отказываетесь принимать участие! Что же касается первых, то вам следует просто отказаться, а что до последних, то вам нужно пригрозить, что вы скорее покончите с собой, чем хотя бы даже станете слушать малейшее о них упоминание.

Дело в том, что мне слишком хорошо известно, в чьи гнусные руки вы попали! Ибо, и хорошенько это запомните, я никому не позволю себя одурачить, тем более вам, и я знаю, что вы живете у своей матери; у меня есть все основания содрогаться от трепета, когда я задумываюсь о том, что вы там! <…>

Я не могу продолжать: подозрение посеяно; фразы слишком прозрачны для меня, чтобы я мог закрывать глаза на их истинный смысл. О, мой дорогой друг, верно ли, что я не могу больше питать к вам самое высокое уважение? Скажите: неужели вы так жестоко меня предали? Если да, то какое ужасное будущее лежит впереди! О, великий Боже! Да останется навсегда закрытой дверь моей темницы! Я скорее умру, чем выйду отсюда, чтобы узреть свой позор, ваш позор, и позор тех чудовищ, которые предложили вам свой совет!"

Конечно же, Рене-Пелажи пыталась оправдываться, хотя и не очень понимала суть претензий мужа, но 19 сентября 1783 года она вдруг получила от него следующее послание: "Утром я получил от вас пухлое письмо, которое показалось мне бесконечным. Пожалуйста, умоляю вас, не нужно писать так длинно: неужели вы думаете, что мне нечего больше делать, чем читать Bain и бесконечные повторения? Поистине, у вас должно быть чудовищное количество свободного времени, если вы пишете такие длинные письма, и, должно быть, вы также полагаете, что у меня куча времени на то, чтобы вам на них отвечать".

Это уже был явный перебор, и несчастная мадам де Сад не выдержала.

В течение длительного времени муж вымещал на ней удары по своему самолюбию. Он не любил, по ревновал до безумия. Он сходил с ума от бессилия и писал ей письма, полные незаслуженных оскорблений…

И вот, чтобы обезоружить эту его потерявшую всякие границы мнительность, она взяла и удалилась в монастырь. При этом она написала мужу:

"Монастырь строгих правил: другие женщины не были бы этим довольны, но я не боюсь этой строгости. Она меня не беспокоит, все будут знать, что я делаю".

2 сентября 1783 года маркиз де Сад написал длинное письмо своей теще. В нем говорилось:

"Мадам, я весьма редко надоедаю вам, и вы должны волей-неволей поверить, что когда я это делаю, то лишь потому, что к этому меня подвигает чрезвычайно срочная и настоятельная нужда. Из всех многочисленных ударов, которые вы мне нанесли с тех пор, как я здесь нахожусь, ни один не причинил мне более глубокой раны, чем тот, которым вы разорвали на куски мое сердце. Вы участвуете в сговоре, попытке заставить меня поверить в то, что моя жена позорит свое имя. Возможно ли, что где-нибудь еще существует мать, которая или терпит подобные подлости, или делает все, чтобы убедить своего зятя в том, что они правдивы! Ваш план отвратителен, но то, что скрывается за ним, ясно как день, мадам. Вы хотели бы разлучить меня с моей женой и, как только я выйду отсюда, позаботиться, чтобы я не пытался снова с ней помириться.

Насколько же сильно вы ошибаетесь в отношении моих чувств к ней, если могли даже допустить мысль о том, что что-либо на свете могло бы привести к такому результату. Даже если бы вы внушили мне, что она держит в руке кинжал и пытается вонзить его мне в сердце, я бы бросился к ее ногам и сказал: "Бей, я это заслужил". Нет, мадам, ничто в целой вселенной не сможет отдалить ее от меня, и я продолжу поклоняться ей, каким бы способом она ни решила мне мстить.

Мне слишком много нужно искупить, великий Боже, мне нужно исправить слишком много проступков! Не позволяйте мне умирать в беспомощном состоянии, не имея возможности заставить ее забыть мои заблуждения. Любовь, почтение, нежность, благодарность, уважение к ней, — все чувства, которые может вместить в себе душа, слиты воедино в моем сердце, и во имя всего этого, должен вам сознаться, мадам, а не из-за крика совести я умоляю вас вернуть ее мне, как только я выйду отсюда. Неужели вы могли хоть на мгновение подумать, что столь долгое нахождение в тюрьме не дало мне довольно пищи для размышлений? Неужели вы действительно думаете, что мое заточение не заставило меня испытать раскаяние?

Я прошу у вас, мадам, лишь об одной услуге, а именно дать мне возможность доказать это. Я даже не думаю о том, чтобы вы поверили мне на слово. Я хочу, чтобы меня подвергли испытанию. Пусть нам позволят снова оказаться вместе, под тем надзором и в той стране, которую вы выберете. Пусть за нами следят с утра до вечера, столько лет, сколько вы пожелаете, и, при первом признаке какого-либо дурного поведения с моей стороны, каким бы незначительным оно ни было, пусть ее заберут у меня, и пусть мне больше никогда не позволят ее увидеть, и пусть у меня в последний раз отнимут свободу, или, если угодно, пусть лишат меня жизни, — я готов согласиться на все, что хотите. Нужно ли мне добавлять еще что-либо, мадам? Могу ли я еще больше раскрыть вам свое сердце? Пожалуйста, проявите хоть малую толику сострадания к моему положению! Оно убийственно.

Я знаю, что, говоря это, даю нам возможность порадоваться, но мне на это наплевать. К несчастью, я слишком сильно обеспокоен вашим спокойствием, мадам, чтобы испытывать хоть ничтожное сожаление по поводу того, что даю вам возможность позлорадствовать на мой счет. Если вашей целью было увидеть, как я пресмыкаюсь в смирении, в глубинах унижения, в состоянии отчаяния и мучительных страданий, таких немилосердных, какие может испытать человек, — тогда, мадам, наслаждайтесь своим триумфом, ибо вы достигли своей цели; пусть кто-нибудь попробует сказать, что на свете есть хоть одно существо, чья жизнь ему дороже, чем ее жизнь дорога мне. Пусть небо будет моим свидетелем, когда я говорю, что если мне и суждено сохранить ее, то только для того, чтобы попытаться снова привести в порядок свою жизнь, только постараться исправить вред, причиненный праведной и чувствительной душе вашей обожаемой дочери, которой, в ужасном исступлении моих диких помрачений ума, я причинил великую боль и страдания.