Кровные сестры - Джейн Корри

– Кажется, она заболела, – выпалил Джонни. Его голос стал отрывистым от страха. – Надо потянуть за шнур и поднять тревогу.

– Но тогда сюда сбегутся медсестры! – возразила Китти.

– Знаю, что медсестры сбегутся, – сказал Джонни, будто поняв, что сказала Китти, – но нельзя же оставить ее в таком состоянии! Это нехорошо.

Шнур. Сирена. Шаги в коридоре.

Джонни присел на край кровати в расстегнутых брюках.

– Застегни штаны, – прошипела Китти.

Но на этот раз он не понял, что она говорит. Наверное, потому, что успокаивал Маргарет, лежавшую с посиневшими губами.

– Проснись, – умолял Джонни, гладя ее по щеке. – Не умирай!

Не умирай. У Китти кожа покрылась мурашками. Она уже слышала эти слова. Но где?

– Не умирай, Маргарет, – голос Джонни стал громче. Лицо Маргарет было бледным точно мел, словно в нем совсем не осталось крови.

Китти начало трясти. Не умирай. Не умирай.

Декабрь 2016 г.

Если бы не последняя фраза начальника тюрьмы, я, может, и рассказала бы ему о записке и фотографии. Но теперь об этом и речи быть не могло – он сочтет это уловкой для отвлечения внимания. Мне нужна эта работа. Буду тише воды, ниже травы.

К привычным ночным кошмарам прибавился новый – уставившийся на меня залитый кровью глаз. Вчера ночью из него сочилась черная жидкость… Проснувшись с криком, я сразу оглядела ночную рубашку. Пятен, конечно, не было, но я все равно бросила ее в стирку вместе с постельным бельем.

Было и кое-что еще. По заявлению самого Барри, он случайно поранился ножницами.

– Значит, его хорошенько припугнули, – объяснила Анджела, когда я обратилась к ней за разъяснениями. – Кто-то в этом вашем классе ненавидит Барри, и, если он проболтается, ему будет еще хуже.

Соответственно, никто из моих учеников «ничего не видел». Полицейские не смогли предъявить обвинения.

– А кто из сотрудников заявил, что шкаф не был заперт? – спросила я Анджелу. – Не понимаю, зачем ему лгать – или тянуть с этим заявлением?

– Может, кто из охраны зло срывает.

– Сможете помочь мне выяснить?

– Дорогая, они же все работают в разное время! Я бы на твоем месте не поднимала волну. Скажи спасибо, что не уволили.

Про себя я давно благодарила судьбу, однако инцидент лишний раз подчеркнул: безопасность здесь чистая фикция.

– А нельзя ли мне все же охранника на занятия? – заикнулась я при заместителе начальника тюрьмы.

В ответ я услышала про нехватку ресурсов. Единственным средством защиты оставался свисток на поясе. Смешно, только мне было не до смеха.

В довершение всего я ощущала откровенно недоброжелательное отношение окружающих. Когда я расписывалась по приезде, ключи передавались мне с подозрительным взглядом, как бы говорившим: «А тебе их можно доверять?» За учениками я теперь следила словно ястреб.

Они мне не доверяют, а я не доверяю им. Зато анонимных посланий больше не было, и мне пришло в голову, что автором мог быть Барри: я же недостаточно высоко оценила его рисунки с кошками. Жуткий тип! Но если я права – а я в этом уверена – то можно больше не волноваться.

В выходные я попыталась развеяться, зайдя в Музей Виктории и Альберта, мой любимый: одни витражные окна столовой чего стоят! По дороге домой я зашла в секонд-хенд обновить свой запас шарфов, но вспомнила слова начальника тюрьмы о том, что в таких магазинах работают заключенные, и выскочила на улицу. Я уже нигде не чувствовала себя в безопасности. Облегчение оттого, что Барри-Дед обезврежен, сменилось смутной тревогой.

Приближалось Рождество – странное время в тюрьме. Мои мужчины на взводе, колючие – очень тоскуют по своим семьям.

На воле (как я выучилась называть внешний мир) царит праздничная, радостная атмосфера. Студенты моего курса витражей очень хотят закончить свои панельки вовремя, в подарок близким. Работа Берил предназначена ее дочери в Йорке.

– Ничего не случится, если отправить почтой? – спросила она.

Я подумала о кропотливой работе, потраченной на красный тюльпан на синем небе.

– А почему вы не хотите дождаться встречи?

– Это будет не раньше Пасхи, – разочарованно протянула Берил.

Йорк не за тридевять земель. Какая же дочь не навещает мать, которая уже плохо ходит и не может приехать сама?

Я тоже редко вижусь с мамой – воспоминания о моей сестре до сих пор тяготят нас обеих. Особенно невесело бывает под Рождество, семейный праздник. Я стараюсь не думать о том страшном декабре, о первом Рождестве после несчастного случая.

Свинцовый Человек единственный не сказал, кому предназначается его витраж. Мне даже стало любопытно. Я все думаю о диснеевских часиках в его кармане. У него есть ребенок? Он женат? Но спрашивать не хочу, чтобы он не воспринял это как попытку флирта. Мой отказ от приглашения на ужин встал между нами невидимым барьером. В другой жизни во мне, возможно, пробудились бы какие-то чувства.

Но я живу сейчас, а не в другой жизни.

Катаясь в тюрьму и обратно, я вижу, как надрываются магазины традиционной праздничной рекламой: купите сейчас и сэкономьте деньги, заставьте близких полюбить вас, осыпав их подарками… Вон сидит на корточках юнец с елочным «дождиком» на голове – вылитый один из моих «студентов», который твердит, что мои уроки «крутые, мисс». От этого у меня словно вырастают крылья, хотя беспричинная глухая тревога упорно не желает отпускать.

Сегодня мы делаем открытки. Не могу назвать их рождественскими, потому что здесь сидят представители разных конфессий, поэтому некоторые заключенные готовят открытки для своих религиозных праздников, приходящихся на другие времена года. Я уже убедилась, что культурное разнообразие в тюрьме очень уважают. Я аккуратно вырезала фигурки дома, собственными ножницами, чтобы не проверять по десять раз, заперт ли шкаф с материалами.

– Красивые, – восхитился Курт, рассматривая красные, серебряные и золотые детали. – А можно я на свою открытку добавлю блесток?

И я снова вспомнила, как много детского осталось в этих на вид вполне взрослых убийцах и насильниках.

Открытки будут выставлены в главном холле, возле кабинета начальника тюрьмы, как и другие работы моих учеников, в том числе портреты.

– А вы свой повесите, мисс? – поинтересовался Курт. – Который с вас Стефан рисовал?

Мне этого совершенно не хочется. Во-первых, портрет напоминает об ужасном случае с ножницами, а во-вторых, сразу приходит на память изуродованная фотография и надпись: «Я тебя достану». Но если я откажусь, получится, что я лишаю Стефана возможности продемонстрировать свою работу. Поэтому портрет в числе прочих отправляется на выставку.