«Каскад» на связь не вышел - Игорь Срибный

Карасев, у которого в пути сбилась повязка на простреленном бедре и открылось кровотечение, обессиленный от тяжкого пути, выпавшего в этот невыносимо долгий и холодный день на его долю, что-то прошипел в ответ и потерял сознание.

Моряки подобрали его и отнесли в лазарет. Едва придя в себя, Карасев назвал себя и потребовал немедленной связи с начальником разведки группировки. Тот прибыл через полчаса.

Все это время Карасев, преодолевая накатывающее беспамятство, формулировал мысленно доклад, стараясь как можно подробней рассказать о героизме своих товарищей, погибших при выполнении боевой задачи. Но когда в палатку лазарета вошли начальник разведки и командир его родного отряда спецназа ГРУ, Карасев сразу растерял все недавно построенные в гладкий доклад мысли и, постоянно сбиваясь и глотая слова, вытирая навернувшиеся слезы, коротко и невнятно смог доложить основное. Но пометки на его карте оказались красноречивее любых слов и сделали свое дело.

Командир отряда хотел сказать ему что-то ободряющее, но сержант Карасев, полностью исчерпав отведенный ему на эти сутки запас жизненной энергии и даже превысив его лимит, вновь потерял сознание.

Впереди его ожидало тяжелейшее воспаление легких, газовая гангрена, змеей заползшая в рану в грязном, зловонном арыке, и вследствие этого – ампутация ноги, тяжелое поражение мозга, полученное в результате переохлаждения, и затем – полная потеря связи с окружающим миром.

Только спустя полтора года Седой смог проведать своего боевого побратима в подмосковном Талдоме. Юра Карась, высохший, заросший клочковатой свалявшейся бородой, лежал в грязных простынях, бездумно глядя в потолок.

Его пьяненькая жена, выклянчив у Седого денег «на лечение» мужа, прежде чем убежать в магазин, вдруг обернулась у входной двери и произнесла совершенно трезвым голосом:

– Лучше бы его убили, и я была бы вдовой героя…

На выцветшем прикроватном ковре над головой сержанта, выделяясь своим нездешним видом и явно не соответствуя атмосфере «бардака» квартиры, серебрились орден Мужества и две медали «За отвагу»…

Седой знал, что сержант Карасев был представлен к званию Героя России, но генералы в наградном отделе Министерства обороны посчитали, что калеке, доживающему свой век в ирреальном мире, оно ни к чему…

* * *

К ночи «духи» оттянулись на исходные позиции, и разведчики наконец смогли передохнуть. Измотанные напряжением боя, продолжавшегося непрерывно почти семь часов, они буквально валились с ног. Но молодые организмы требовали своего, и вскоре окна были занавешены плащ-палатками, а на спиртовых горелках задымилась ароматная соевая тушенка, громко именуемая на этикетках почему-то «говядиной кусковой».

Заряда аккумуляторов в радиостанциях оставалось на пару часов работы. Седой принял решение поберечь запасные, поскольку неизвестно было теперь, как скоро они прорвутся из окружения, а донесение в штаб отправить посыльным. Он быстро набросал рапорт, в котором обрисовал незавидное положение разведчиков, и запросил доставки боеприпасов и возможности эвакуации раненых. Уложив рапорт в непромокаемый пакет, он вызвал прапорщика Истомина, одного из наиболее опытных разведчиков, поставил ему задачу и, дав в сопровождение двух «морпехов», отправил в штаб.

Привычно попрыгав и убедившись, что ничто из снаряжения не издает предательских звуков, разведчики исчезли во мраке ночи.

Седой уже собирался обойти посты, когда ожила рация повсюду сопровождающего его радиста. Тот выслушал сообщение и сказал:

– Со стороны улицы Славянской выходит дозорная группа Шайтаныча. У них один «двухсотый» и двое «трехсотых». Просят встретить.

Седой в горячке боя совсем забыл о ребятах Шайтаныча, вынужденных выходить из боя в полном вражеском окружении. Хотя он ничем не мог им помочь, Седой все же обругал себя последними словами и, прыгая через несколько ступенек, бросился вниз, где на втором этаже отдыхала резервная группа. Влетев в квартиру, где находились разведчики, он отобрал шесть человек, приказав взять с собой носилки, солидный запас которых был обнаружен в одной из облюбованных боевиками квартир. Пригибаясь и пряча лица от колючих мелких льдинок, швыряемых резкими порывами ветра, они вышли через пробитый взрывом пролом в стене навстречу группе Шайтаныча. Два двора миновали без приключений, но в третьем, прямо на углу детского сада, нарвались на группу «духов», которые, кряхтя и матерясь по-русски, тащили в их сторону ДШК. Обойти их не было никакой возможности. Седой на ходу вырвал из ножен свой знаменитый НР-43 и применил все свое умение владения им. Он крайне редко пользовался этим умением, поскольку работа с ножом – это чистое убийство, которое совершает не бездумная пуля, а твоя рука. Но в данном случае времени на раздумья не было, потому что руки ребят были заняты носилками для раненых разведчиков и они не успевали отреагировать на опасность. Нужно было выживать самим и спасать ребят из состава разведдозора. Причем сделать это надо было совершенно бесшумно, поскольку окрестные дворы кишели боевиками и на любой подозрительный звук тут же последовала бы их реакция.

Седой, глаза которого за время движения полностью адаптировались к темноте, мгновенно осмотрелся и оценил ситуацию. И пока «духи» пытались протащить пулемет в узкий проход между забором детсада и стеной пятиэтажки, он, ловко орудуя ножом, уничтожил их всех, успев при этом поймать ДШК за станину и аккуратно поставить его на землю. Разведчики, которые впервые воочию увидели то, о чем им рассказывали старшие по призыву солдаты, стояли, не в силах стронуться с места. То, что сейчас произошло на их глазах, поразило их, как гром небесный. В течение нескольких секунд пятеро боевиков расстались с жизнью, но при этом никто не успел заметить даже движений ножа в руках Седого – настолько молниеносно это было…

Самое интересное, что никто специально его этому искусству не учил. Видимо, оно было заложено в его естество на генетическом уровне предками: по отцу – запорожскими, а по матери – полтавскими казаками. Он вспомнил, как в далеком босоногом детстве обнаружил на «горищи» в доме прабабушки Феклы, в прошлом – сестры милосердия Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса, казачью шашку, закутанную в полуистлевший кусок мешковины. Напрягая все свои детские силы, с огромным трудом извлек ее из ножен и завороженно смотрел на матовую, побитую от времени глубокими раковинами, поверхность клинка. Затем спустился с чердака и, подойдя к молодой, в руку взрослого человека толщиной вишенке, держа шашку за рукоять двумя своими детскими ручонками, вдруг одним ударом – наискось с потягом, срубил ее. С криком выбежала из хаты бабушка, однако сидевший за столом под старым вишневым деревом дед Кондрат остановил ее, удержав за подол. «То будэ добрый казак», – сказал он, кивнув на малыша, которому в тот год исполнилось всего семь лет и в сентябре он должен был идти в первый класс. С тех пор, приезжая на каникулы к бабушке, он доставал с чердака шашку и подолгу рассматривал тусклый клинок, трогая пальцами многочисленные зазубрины на его боевой части, и в голове его рождались видения конных сражений его предков-казаков с кочевниками-степняками, с польскими шляхтичами, с татарвой, с немчурой. В 14 лет он уже обладал недюжинной силой и мог за несколько секунд, работая шашкой крестовидными махами справа-налево и слева-направо, изрубить в щепки довольно толстые чурки. А со временем так же самостоятельно освоил и работу с ножом.