Катынь. Ложь, ставшая историей - Иван Чигирин

Офицер сказал мне, что если я по-хорошему не желаю дать показания, то он заставит сделать это по принуждению. После этих слов он взял резиновую дубинку и начал меня избивать. Затем меня положили на скамейку, и офицер вместе с переводчиком били меня. Сколько было нанесено ударов, я не помню, т. к. вскоре потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, офицер потребовал от меня подписать протокол допроса, и я смалодушничал, под воздействием побоев и угроз расстрела, дал ложные показания и подписал протокол. После подписания протокола я был из гестапо отпущен…

Через несколько дней после моего вызова в гестапо, примерно в середине марта 1943 года, ко мне на квартиру пришёл переводчик и сказал, что я должен пойти к немецкому генералу и подтвердить там свои показания.

Когда мы пришли к генералу, он спросил у меня, подтверждаю ли я свои показания. Я сказал, что подтверждаю, т. к. ещё в пути был предупреждён переводчиком, что если я откажусь подтвердить показания, то испытаю ещё гораздо худшее, чем испытал в первый раз в гестапо.

Боясь повторения пыток, я ответил, что свои показания подтверждаю. Потом переводчик приказал мне поднять вверх правую руку и сказал мне, что я принял присягу и могу идти домой».

Впрочем, нельзя сказать, что немцы не пытались расширить круг своих свидетелей. Но почему-то получалось всё время одно и то же… Ну не хотели люди говорить правду, и всё тут!

Из показаний С. В. Иванова, 1882 г. р., бывшего начальника станции Гнездово:

«Это было в марте 1943 года. Меня допрашивал немецкий офицер в присутствии переводчика. Расспросив меня, кто я такой и какую должность занимал на станции Гнездово до оккупации района немцами, офицер спросил меня, известно ли мне о том, что весной 1940 года на станцию Гнездово в нескольких поездах, большими партиями, прибыли военнопленные польские офицеры.

Я сказал, что об этом я знаю.

Тогда офицер спросил меня, известно ли мне, что большевики той же весной 1940 года, вскоре после прибытия польских офицеров, всех их расстреляли в Катынском лесу.

Я ответил, что об этом мне ничего не известно, и что этого не может быть потому; что прибывших весной 1940 года на станцию Гнездово военнопленных польских офицеров я встречал на протяжении 1940–1941 гг., вплоть до занятия немцами Смоленска, на дорожно-строительных работах.

Офицер тогда заявил мне, что если германский офицер утверждает, что поляки были расстреляны большевиками, это значит, так было на самом деле. „Поэтому, — продолжал офицер, — вам нечего бояться и вы можете со спокойной совестью подписать протокол, что военнопленные польские офицеры были расстреляны большевиками, и что вы являлись очевидцем этого“.

Я ответил ему, что я старик, мне уже 61 год и на старости лет я не хочу брать греха на душу. Я могу только показать, что военнопленные поляки действительно прибыли на станцию Гнездово весной 1940 года.

Тогда германский офицер стал уговаривать меня дать требуемые показания, обещая в положительном случае перевести меня с должности сторожа на должность начальника станции Гнездово, которую я занимал при советской власти, и обеспечить меня материально.

Переводчик подчеркнул, что мои показания, как бывшего железнодорожного служащего станции Гнездово, расположенной ближе всего к Катынскому лесу, чрезвычайно важны для германского командования, и что я жалеть не буду, если дам такие показания.

После этого офицер стал на меня кричать, угрожать избиением и расстрелом, заявляя, что я не понимаю собственной выгоды. Однако я твёрдо стоял на своём.

Тогда переводчик составил короткий протокол на немецком языке на одной странице и рассказал своими словами его содержание.

В том протоколе был записан, как мне рассказал переводчик, только факт прибытия польских военнопленных на станцию Гнездово. Когда я стал просить, чтобы мои показания были записаны не только на немецком, но и на русском языке, то офицер окончательно вышел из себя, избил меня резиновой палкой и выгнал из помещения…»

Подобных показаний пытались добиться и от других железнодорожников — с тем же результатом. Конечно, возможно, что если бы их тоже, как и Киселёва, по месяцу обрабатывали в гестапо, то правдолюбцев оказалось бы больше, но, с другой стороны, дрессировка Киселёва потребовала от немцев столько усилий, что с другими, по-видимому, предпочли не связываться.

Случайно к немцам попал бывший рабочий гаража Смоленского УНКВД Е. Л. Игнатюк. То была перспективная добыча.

Из показаний Е. Л. Игнатюка, 1903 г. р.:

«Когда я был в первый раз на допросе у начальника полиции Алферчика, он, обвинив меня в агитации против немецких властей, спросил, кем я работал в НКВД. Я ему ответил, что я работал в гараже Управления НКВД Смоленской области в качестве рабочего. А на том допросе он стал от меня добиваться, чтобы я ему дал показания о том, что я работал в Управлении НКВД не рабочим гаража, а шофёром.

Алферчик, не получив от меня нужных показаний, был сильно раздражён и вместе со свои адъютантом, которого он называл Жорж, завязали мне голову и рот какой-то тряпкой, сняли с меня брюки, положили на стол и начали бить резиновыми палками.

После того меня опять вызвали на допрос, и Алферчик требовал от меня, чтобы я дал ему ложные показания о том, что польских офицеров в Катынском лесу расстреляли органы НКВД в 1940 году, о чём мне, как шофёру, участвовавшему в перевозке польских офицеров в Катынский лес и присутствовавшему при их расстреле, известно. При моём согласии дать такие показания Алферчик обещал освободить меня из тюрьмы и устроить на работу в полицию, где мне будут созданы хорошие условия жизни, в противном же случае они меня расстреляют…»

Потом Игнатюка передали другому следователю, затем отправили в гестапо — но и с этим «свидетелем» тоже ничего не вышло. Немцы пытались получить такие же показания от бывшего помощника начальника смоленской тюрьмы Н. С. Каверзнева, бывшего работника той же тюрьмы В. Г. Ковалёва — с тем же результатом.

Как видим, со свидетелями у немцев не то чтобы плохо, а вообще никак. Пятеро из них либо умерли, либо куда-то пропали, а двое оставшихся, едва пришли советские, тут же от своих показаний отказались. Даже с учётом рассказов об НКВД, великом и ужасном, как-то не очень убедительно выглядит.

Странно, ведь в распоряжении оккупантов было достаточно коллаборационистов, сотрудничавших с ними по доброй воле, сочинивших и подмахнувших бы любые показания. Почему их не использовали? Что это — высокая честность или банальное разгильдяйство?

Впрочем… следствие вела ГФП, армейская структура, которая известно где видела ведомство пропаганды. А с учётом того, что в деле было, как мы увидим впоследствии, замешано ещё и РСХА, структура Гиммлера, которую военные любили, как обычно любят особистов… Кроме того, без пяти минут фронтовые офицеры (а с учётом партизан — фактически фронтовые) вовсе не горели желанием делать грязную работу для тыловых крыс из Берлина. Задание они вроде бы выполнили, но пупок не рвали. Русская пословица говорит по этому поводу: «Как-нибудь сделаешь, как-нибудь и выйдет».