Предатель ада - Павел Пепперштейн

Аду верни сажу!

Раю ангелов рой могилу…

Он любил пускать в оборот те или иные пестрые словечки или остроумные замечания, но книги ни одной так и не написал. Звали его Аркашка Шаров-Гладков, друзья звали его запросто Арка, а свои короткие заметки, изредка публикуемые в журналах, он подписывал Шар Гладкоповерхностный.

С журнальных фотографий на меня посмотрело его молодое, румяное, молочно-здоровое лицо в узких очках, акварельно тронутое язвительной и нежной улыбкой кротких губ. Судя по микробородке, он был рыжей масти, но голова всегда тщательно выбрита наголо, видно, чтобы соответствовать фамилии и псевдониму. Куда же укатился этот гладкий шар? Где мне искать его?

Я из тех журналистов, что не отступаются от поставленных задач, сколь бы сложными и угрюмыми они ни оказались. Я настоящий охотник, и я нашел его. Год своей жизни, которую мне не хочется слишком долго длить, я отдал этим поискам. В жутких подвалах Венеции я нашел его. И в тот момент, когда мои глаза впервые узрели этого человека, он был привязан к железному стулу, а перед ним орал и бесновался какой-то упырь в сером эластичном костюме. Связанный ничем не напоминал того, кого я видел на фотографиях в журналах, но я точно знал, что это он и есть — Арка Шаров-Гладков. Я не успел предпринять никаких действий, все произошло молниеносно. Упырь в сером костюме, выкрикивая какой-то агрессивный слюнявый бред, слишком близко поднес свое багровое лицо к изможденному мертвенному лику подвального узника. Тот внезапно встрепенулся, в погасших глазах вспыхнуло нечто, он проворно выбросил вперед голову на длинной тощей, но мускулистой шее и впился зубами в горло крепыша, предпочитающего одеваться в эластичное. Секунда, краткий хрип… и крепыш упал мертвым в смрадную лужу. Шаров-Гладков тут же повалился набок вместе со стулом и, проворно извиваясь, стал ползти в сторону гигантских щелей в бетоне — эти щели, как видно, казались ему лазейками в еще более подземные и влажные места, которые он теперь считал уютными. Мне полезно было увидеть, на что теперь способен этот одичавший Шар — видно, на многое, но он по-прежнему был привязан к тяжелому железному стулу, существенно мешавшему свободе его движений, поэтому в два прыжка я настиг его и прижал к холодному мокрому полу его небольшую лысую голову. Он пытался прокусить мне ступню, но я всегда хожу в металлических сапогах!

Долго я пытал его, пока он не сказал мне правду. Теперь я знаю все о скандале, случившемся на кинофестивале. Все или почти все. А точнее, я ничего не знаю, ничего не могу знать, ничего знать не смею, я просто зрею, как сказочная репка, и нечто связывает меня с бытием крепко-крепко.

Шаров-Гладков рассказал мне, что после того, как жюри отобрало десять лучших фильмов, выяснилась одна страшная вещь. Не буду вдаваться в подробности, тем более делом сразу же заинтересовались спецслужбы различных государств (что и привело к столкновению мусоровоза с автобусом), скажу только одно: все десять фильмов сняты на пленку, а не на цифру, и тем не менее спецслужбистам не удалось идентифицировать ни одного из многочисленных людей, которые сыграли в этих фильмах разные роли. Все имена, указанные в титрах этих фильмов, оказались подложными. Результаты технического анализа пленки окончательно встревожили компетентных людей, что проводили этот анализ.

Пытки, которым я подверг Шарова-Гладкова, таковы, что могут сломить любое сопротивление — Арка выдал мне место, где он зарыл железные коробки с копиями всех десяти фильмов. И только ответ на вопрос, как они ему достались, поверхностному удалось унести с собой в могилу.

Теперь все десять фильмов находятся у меня. Уж не знаю, на какой планете их состряпали (а может, их стряпали прямо в черной дыре?), но фильмы, на мой вкус, — так себе. Впрочем, я вообще не люблю кино. Фильмы называются: «Мир погибнет весной», «Оргия», «Предатель ада», «Рай Эйзенштейна», «Эксгибиционист», «Холодный центр Солнца», «Час нектара», «Экспедиция на Миррор», «Гитлер под дождем» и «Скандал на кинофестивале».

Одна девочка по имени Франческа Торелли в спешке уехала из родного Рима, потому что наступило жаркое лето, начались каникулы и она поссорилась с бойфрендом. Друга звали Петрантонио Кон, он был белокож, худ, высок, погружен в книги, его рыже-золотые вьющиеся волосы обладали сиянием, а узкое его веснушчатое лицо казалось ей лицом ангела с картины Пантормо. Она любила его, а он ее, но вдруг в ее сердце вошел банальный ужас: она узнала, что он изменил ей с ее подружкой. И хотя он сделал это не под влиянием похоти, а под влиянием идей (на него произвела сильное впечатление книга одного молодого философа, толкующего о провалах во времени, о разрывах пространства, о революции духа и о святости абсурдного непредсказуемого секса) и он сам рассказал ей об этом происшествии за столиком кафе напротив Пантеона, рассказал со спокойной улыбкой, и при этом он нежно держал ее руки в своих руках, длинных, как крылья, но она ощутила в этот момент такую боль, что ей немедленно стал ненавистен Рим, звуки мотоциклов, смех за соседними столиками, туристы, древний Пантеон и могила Рафаэля в холодной глубине Пантеона.

И хотя она была хорошей девочкой из очень хорошей семьи, какая-то сила заставила ее прошептать несколько столь грязных и отвратительных слов, о которых она полагала, что их не знает. После чего она истерически поцеловала прекрасную руку Петрантонио и уехала на юг, в края, где часто проводила лето в детстве.

Так она оказалась в одном из поездов Евросоюза, несущемся к югу. Поезд походил на длинную капсулу, во всем поезде не нашлось ни одного открытого окна, все герметично замкнуто, невыносимо хотелось курить, но схематические сигареты на белых табличках везде перечеркивал красный икс, знак запрета и неизвестности, словно крест апостола Андрея Первозванного, более странный, чем перевернутый крест апостола Петра.

Поезд был переполнен, купе, в котором располагалось ее место у окна, оказалось заполнено крупными дородными чернокожими, которые болтали и едко источали смрад, настолько мучительный, что она, сторонница умеренно левых, внезапно подумала, что Маринетти и Габриеле д’Аннунцио правильно сделали, что стали фашистами. Хотя (сказала она себе) зачем наши экспедиционные корпуса захватили Ливию и Эритрею? Этот смрад чернокожих — расплата за нашу жестокость. Мы ничего не дали африканским народам, кроме хрупкой возможности отомстить нам, хлынув в наш мир, так пусть вершится эта мирная вонючая месть!

Затем она подумала о римских легионах — те вели себя пожестче, чем фашистские берсальеры, но зато подарили захваченным народам больше, чем все. Мы подарили им римское право, латынь, водопровод и предчувствие единого мира. Мы, римляне, распяли Христа на кресте, а потом заставили весь мир упасть перед этим крестом на колени. Три креста — кресты Иисуса, Андрея и Петра — вспыхнули в ее сознании, образовав графическую формулу:

† х ‡

Три креста словно нарисованы свежей кровью, и она ушла из купе, не в силах более переносить вонь. Поездные коридоры полнились студентами, лежащими и сидящими прямо на полу, было так мерзко, ей пришлось переступать через тела и ручейки опрокинутого пива, прежде чем ей удалось найти тесную кабину WC, где форточка матового окна чуть приоткрывалась, позволяя глотнуть горячего ветра.