Чужбина с ангельским ликом - Лариса Кольцова

дрёма сплетала во мне образы пейзажей неизвестных мест и лица незнакомых людей, которых я никогда не увижу за целую жизнь. Их множество и множество, они работают, любят, рожают детей, страдают, а кто-то бездельничает, разбойничает, никого не любит, терзает и даже убивает других. Вполне себе глупые мысли постепенно растворялись в бессмыслице сна, как вдруг я ощутила мягкое прикосновение к своему лбу. Кто-то погладил меня, кто-то родной и любящий.

— Ничего не бойся, у тебя всё будет удачно, всё сбудется, о чём мечтаешь. Родишь сына от того, от кого и хочешь. Не завтра, конечно, но так будет. Не рано, но и не поздно, — прошептал мне глуховатый голос Тон-Ата. «Ага», — решила я, — «так всё же призрак существует! Чапос не обманул и не напился до бреда, как уверял его тот человек Инар». Стало страшно, от чего я онемела и лишилась возможности любого движения. Как же шкаф, сдвинуть который не смог бы и сильный мужчина? Даже двое мужчин с трудом смогли бы придать ему другое местоположение, а уж со стороны коридора, который и закрывала дверь, так и вообще невозможно было его потревожить. Да ведь у призраков нет необходимости пользоваться дверями, они и через стены просачиваются. С усилием я повернулась лицом к источнику шёпота, а у постели кто-то стоял, большой и тёмный в темноте спальни. Я протянула руки и схватила привидение за ткань одежды. Призрак вдруг притянул меня к себе, прижал сильно-сильно и задышал мне в уши, — Жаль мне тебя! Изведал я здесь странные и не свойственные мне прежде чувства. Они наполняют меня силой, когда отрадны, но обессиливают, когда вызывают страдания. Сильнее моя жалость была только к твоей матери. Но уж тебя-то я не отдам на погибель!

Я ответила ему порывистым объятием, внезапно перестав его бояться. Столько родной привычной силы и ласки, исходящими от него, ощутила я. — Милый мой! Друг мой! Я и не поверила в твою гибель. Ты не смог бы так просто покинуть меня одну! Я всегда чувствовала, что ты вернёшься, и мы будет опять жить в цветочных плантациях.

— Нет, — ответил он, прижимаясь к моей макушке, вдыхая запах моих, тронутых преждевременной сединою, волос. — Я не вернусь к тебе, во всяком случае, в ближайшее время. И пока тебе придётся забыть о волшебных цветах с моих плантаций. Ты будешь жить одна. Но недолго так будет. Уж поверь мне. А вот как родишь своего первенца, так я тебя с ним и заберу к себе.

— Кто же будет отцом моего ребёнка?

— Сама знаешь, кто.

— То есть, ты нас всех заберёшь к себе?

— Только тебя и ребёнка. А Избранник твой, если не захочет тебя потерять, если ты дорога ему, сам придёт к нам. А уж я постараюсь ему всё объяснить.

— Объяснить что?

— Как нам вместе спасти людей Паралеи от надвигающейся гибели.

— Что мне за дело до людей Паралеи! Разве они думают обо мне?

— Никто не желает понимать того, что всё взаимосвязано в Мироздании. Что не только поступки и действия имеют свою протяжённость в последействиях, растянутых порой на несколько поколений тех, кто к ним не был, да и не мог быть причастен, но и мысли влияют на течение событий. Нельзя подменить собственным ничтожным «я» всю Вселенную, нельзя требовать от Всевышнего исполнения своих прихотей как от слуги. Ты забыла, чему я учил тебя?

— Так я не знаю, как твои уроки применять в жизни. Я маленькая, а мир такой огромный, и знать обо мне ничего не желает. Все наши беседы о смысле жизни, о её целях, о важности всякой конкретной души, уж коли вызвана она, чтобы проявиться в объективном мире, остались в прошлом, где были столь значимы и убедительны. А тут… Кому я нужна? Что я могу? Легко рассуждать о возвышенных идеалах, сидя за сытным обедом в богатом доме-дворце, а как вывалишься наружу… Ой! Как же мне страшно жить!

— К сожалению, моя дорогая, ты унаследовала глупую природу, и скажу откровенно, слабенький умственный потенциал по линии своей бабки и через мать. Да и отец твой был мечтатель-идеалист, отшлифованный до блеска сословным воспитанием, да вставленный в убогий ограничитель. Он был как перстень, как камень в нём, блестящий уникальный и никчемный. Не годный ни для чьей пользы. Им можно любоваться, а на что ещё он годен? Вот и Нэиль… Так сглупил, а как я на него рассчитывал. Его сотрясала и искажала страсть к той, кто происходила от моих врагов, и через неё мне был нанесён страшный удар! Настолько и сокрушительный, что уж и не знаю, смогу ли я преодолеть его последствия. Буду надеяться, что не гибельные для моего проекта.

Мне не понравилось такое пренебрежительное замечание о моих родителях, затрагивание имени Нэиля в том же самом негативном смысле. — Для чего же ты принимал Гелию у себя? Если она была твоим врагом?

— Так было нужно. Она приносила мне необходимые сведения, даже не понимая того, что они работали против неё тоже. Но она получила своё возмездие, и я о ней не хочу и помнить. У меня как была, так и осталась надежда на то, что ты сможешь стать моей опорой. Хотя сразу скажу, что надежда слабая, а опорой ты можешь стать весьма шаткой. Остаётся только уповать на суровую житейскую закалку. Как прочувствуешь вкус трудового хлеба, так сразу и поумнеешь с неизбежностью. Так что ты не просто так опять очутилась здесь, откуда сбежала в юности. А отсвет моей непомерной любви к той, кто и была дарительницей жизни вначале твоей матери, а потом и тебе, всегда делал и делает меня податливым на любой запрос твоей души. Но закалка тебе необходима, и тут уж… Или станешь стойкой, или пропадёшь от собственной рыхлой структуры. Тут я тебе не помощник. Я за тебя в твоём жизненном потоке не проплыву, сама держись и не захлёбывайся.

Монотонный бубнёж призрака моего старого мужа постепенно становился всё менее разборчивым, всё глуше и непонятнее… А я вдруг проснулась под дребезжание дождевых струй по крыше особняка. Стёкла окон заливала небесная вода, сад казался обесцвеченным и настолько неуютным, что пробирала дрожь при мысли оказаться сейчас снаружи. Куда-то идти, спешить, ёжась под серыми низко нависшими небесами, как проделывают это многие и многие тысячи людей, женщин и мужчин, каждый день спешащие на заработки ради обретения вовсе не счастья, а самого обыденного выживания. А я могла нежиться в чистой упругой постели, в сухом тепле,