Сущность зла - Лука Д'Андреа

— Эви, Курт и Маркус.

— Все трое были опытными скалолазами, особенно Курт. Можешь мне поверить, он был не из тех, кто ищет опасности, но и легким дождичком его было не испугать. К тому же, когда они выходили из Зибенхоха, дождь еще не начался. Тут, Джереми, я должен высказаться со всей определенностью: никто не мог знать, какая буря приближается. Самозарождающиеся грозы непредсказуемы.

— В котором часу они вышли?

— В точности мы этого так и не узнали. Скорее всего, затемно. Скажем, около пяти утра. Только туристы дают себе время выспаться, отправляясь на прогулку в горы. — Вернер помолчал. — В восемьдесят пятом еще не построили Туристический центр, Блеттербах был диким местом. Ты заметил, что сейчас там проложено два маршрута?

— И горе тем, кто сойдет с обозначенного пути, — вспомнил я напутствия Илзе.

— Ну так вот, в те времена на Блеттербахе не существовало надежных путей. Только старые охотничьи тропки, еле заметные среди зарослей папоротников, да просеки, проложенные дровосеками, которые, впрочем, не заводили далеко. Нет смысла рубить лес внизу, в глубине ущелья: как прикажешь поднимать бревна наверх? Поток не такой широкий, чтобы сплавлять их вниз по течению, а дорог, по которым могли бы проехать грузовики или джипы, не существовало.

В глубине ущелья.

— Дождь начался около десяти утра. Гроза как гроза, молний немного. То, что она предвещала готовый разразиться ураган, никто не понял. В апреле в наших краях часто случаются грозы, и мы в Спасательной службе приготовились к долгой и скучной вахте. Весь день играли в карты, а снаружи все больше темнело. Около пяти вечера пришел напарник, и я решил вернуться домой. Едва добравшись, я услышал, как изменилась гроза.

— Услышал?

— Казалось, я попал под бомбежку. Ливень барабанил с такой силой, что я боялся, как бы не разбилось ветровое стекло, а раскаты грома… оглушительные — это мягко сказано. Аннелизе… — В его голосе прозвучала легкая грусть. — Она до сих пор боится грозы?

— Да, и довольно сильно.

Я не стал добавлять, что Аннелизе нашла безотказное средство против этой фобии: секс. Вряд ли отец хотел бы получить сведения такого рода о своей дочери.

— Я поел, подремал перед телевизором до тех пор, пока где-то в половине десятого не отключили электричество. Это меня не встревожило, обычное дело в такую-то грозу. Я зажег свечи по всему дому и стал смотреть в окно. Знаешь, Джереми, я не верю в эти сверхъестественные дела. В призраков, вампиров, в зомби. Не хочу, чтобы ты подумал, будто у меня было предчувствие. Нет, я бы так не сказал, но…

Он не закончил фразу.

— Я нервничал, сильно нервничал. Грозы никогда не страшили меня. Они мне даже по нраву. Вся эта мощь, которая обрушивается на землю, заставляет чувствовать, ну, не знаю, будто ты во власти чего-то великого, тебя превосходящего во много раз. И это прекрасное ощущение. Но в тот вечер молнии сводили меня с ума. Я не мог усидеть на месте. Чтобы успокоиться, стал проверять снаряжение. Не то, каким я пользовался, вылетая по вызову на вертолете, а старый рюкзак, который служил для пеших походов. Когда я застегнул последнюю пряжку, в дверь постучали. Ханнес, Гюнтер и Макс.

— Макс Крюн? — поразился я. — Шериф?

— Глава Лесного корпуса, — поправил меня Вернер. — Ты с ним знаком?

— Скажем так, мы обменялись парой слов.

— И каким он тебе показался?

Я задумался в поисках верных слов, чтобы описать его.

— Добрым дядюшкой, который одевается Дедом Морозом. Но горе тому, кто его разозлит.

Вернер хлопнул себя по коленям в знак одобрения.

— Умеешь ты сказать, Джереми. Добрый дядюшка, которого лучше не злить. Ты его разозлил?

— Был к тому очень близок.

— Он настоящий мужик. Жесткий. Обязан быть таким, по крайней мере, когда носит форму. Но если бы тебе довелось обменяться с ним парой слов, когда он не на службе, ты бы увидел человека умного, здравомыслящего и очень занятного.

— Чем он занимался в восемьдесят пятом?

— Служил в Лесном корпусе простым егерем. Начальником тогда был Командир Губнер, он умер через четыре года, как раз перед тем, как рухнула Берлинская стена. В марте с ним случился первый инфаркт, и Макс, еще совсем мальчишка, должен был взвалить на себя всю работу. И вот он входит ко мне, лицо совсем юное, глаза как у побитого пса. Насквозь промок под дождем. От волнения места себе не находит. С ним — Ханнес и Гюнтер. Я знал обоих, и вид их не предвещал ничего хорошего. Впустил всю компанию, предложил выпить по капельке для согрева. Они отказались. Знаю, это смешно звучит, но то, что они отказались выпить, меня напугало по-настоящему.

— Почему?

— Макс был еще молод и в отсутствие Командира Губнера чувствовал на себе груз ответственности, особенно в такую погоду. Но Ханнес и Гюнтер не были сопляками. Часто мы получали неожиданные вызовы среди ночи, нам это не было в новинку. Дровосеки, не вернувшиеся домой до темноты, пропавшие дети, пастухи, провалившиеся в овраг, все такое прочее. Ханнес и Гюнтер всего навидались. Особенно Ханнес.

Я наконец уловил связь.

— Ханнес. Ханнес Шальтцманн, — пробормотал я. — Отец Курта?

— Он самый.

Я закрыл глаза, пытаясь переварить услышанное. Попробовал вообразить, что должен был испытать Ханнес Шальтцманн, когда обнаружил тело сына. Откинулся на спинку стула: жар, исходящий от камина, припекал бока.

— И потом, Гюнтер никогда не отказывался от стопочки. Особенно из моего специального запаса. Кстати, не выпить ли нам?

Он не стал дожидаться ответа.

Поднялся, принес бутылку. Звякнули стопки.

— Специальный запас. Граппа, сделанная по столетнему рецепту дома Майров. Наверное, когда-то мои предки были богаты, но с тех времен остались только отличные рецепты. Но я, собственно, и не жалуюсь.

— Почему ты решил, что они были богаты?

— Из-за фамилии. Майр. Это означает «зажиточный». Многие немецкие фамилии что-то означают, чаще всего профессии. Майр на местном диалекте Майер, землевладелец. Шнейдер — портной. Фишер — рыбак. Мюллер — мельник. А твоя фамилия что-нибудь значит?

— Я американец, — заявил я, чуть мягче, чем Брюс Уиллис. — Наши фамилии ничего не значат.

Вернер закупорил бутылку и протянул мне стопку.

— Граппа, настоянная на перчике. Произведена, разлита по бутылкам и проверена здесь присутствующим Вернером Майром.

— За старые истории, — сказал я.

— За старые истории, — кивнул Вернер, — которым лучше оставаться в прошлом.

Жидкий огонь. Пламя, прокатившись по венам, погасло, и жар сменился мягким теплом в груди; язык приятно пощипывало.

Вернер откашлялся, вытащил сигарету из моей пачки и продолжил рассказ.