Лук Будды - Сергей Таск

– В Грозном его, осколком. В голову. А в шапочке как хорошо, и никакая пуля не возьмет. Померь, я погляжу.

Хлеб попятился.

– Вы это… вы чего?..

Она надела шапочку на себя.

– Не успела передать. Колонна их в Чечню мимо нас шла. Кубинка… может, слышал? Мы с Валентиной, невестой, кричим ему: «Сереженька, Сереженька!», а он, как гусь, только головой вертит. Ну как? – она показала на головной убор. – Я свитер его старый распорола, ему – шапочку, Валюше – жакет.

Она сдернула с головы самовязку и протянула Хлебу:

– Так ты передай.

– Кому?

– Стремоухов Сергей. Из Кубинки призывался.

– Он же… смертью храбрых… – пролепетал часовой.

– Скажешь – мать. Передачи можно, я уже посылала. – Она порылась в карманах. – Вот квитанция… и еще вот…

На землю падали истрепавшиеся бумажки.

– В армии положено, так положено, правильно? А как же, я знаю, у меня и тот сын служил. В армии порядок – первое дело, а как же. Подъем, физкультура, учебные занятия, ну? – Она развернула письмо. – «Дорогая мама, сегодня воскресенье, наконец отоспался я за милую душу…»

Она улыбнулась часовому.

– Не высыпается, молодой еще. Под Новый год командир ему отпуск дал за отличную службу. Мы стол накрыли, сидим, сидим, а он спит и спит. Новый год проспал, плохая примета.

Сержант не успел ничего сказать: по насыпи шла женщина с большой хозяйственной сумкой через плечо. Она остановилась. Взгляд ее, скользнув по часовому и старухе, задержался на вагоне. Женщина с облегчением поставила сумку на шпалы. Хлеб вскинул автомат.

– Секретный объект, не видите?!

– Вижу, сынок. – Она уже разгружала сумку. – У меня, гляди: сыр костромской, колбаса полтавская, хлеб белый, свежий, я его в полотенчик завернула, яйца вкрутую, чтоб не побились, двадцать штук, «Тархуна» десять бутылок, где ты сейчас «Тархун» найдешь, масло хорошее, натовское, три месяца держала… ну, картошечка, конечно, вареная, в мундире, сами почистите, соль вот в коробочке от валидола, огурчики свежие, огурчики малосольные, капуста квашеная, я ее маленько пошинкую с морковочкой и под гнет на два дня, чтоб только сок пустила… а это балычок, сама вымачивала… теперь курево, «Мальборо», Женя мой «Мальборо» просил, двенадцать пачек, больше не достала, и спички вот… спички, не знаю, надо?

Спички его доконали. Все эти слухи о том, что их подразделение бросят в чеченскую мясорубку, вдруг спрессовались в голове в одну пульсирующую точку. Он сорвался с катушек, уже не владея собой:

– Ничего твоему Жене не надо! Какое курево, какая капуста? Мертвый он! Все – мертвые! Штабелями! Родная мама не узнает! А завтра меня… не чеченцы, так свои! Они нашим снайперам знаешь сколько отваливают? Все к чертовой матери друг друга перестреляем!

– Ш-ш-ш. Тебе, сынок, отдохнуть, – она незаметно показала ему бутылку «Столичной», – сразу полегчает. Женя-то мой непьющий, так вы там сами…

– Где, мать? Где «там»?

– Так в вагоне. Посидите, закусите. Ты скажи дураку моему, чтобы он вперед-то не горячился. Мне дружок его написал: «Разминирование – это всегда опасно, особенно в городе. Женя ваш дверь рукой тронул, пять секунд, по инструкции, подождал и первый в квартиру заходит. А они, гады, гранату старого образца привязали, у нее взрывной период не пять, а десять, ну и шарахнуло. Женя еще меня успел оттолкнуть, а сам…»

Она замолчала – к ним приближалась девушка в плаще, ее знобило.

– Як Шабурову. – Девушка как-то странно посмотрела на часового. – Шатурский район, поселок Радовицкий Мох.

– Да что ж это? – выдохнул он.

– Я вот деньги привезла. – В кулаке у нее оказалась пачка газетных вырезок. – Он пишет: «С первого января зарплату увеличат в полтора раза, а пока, сеструха, напряженка. Зато один день службы здесь идет за три, так что вы с матерью не причитайте, через четыре месяца нагряну домой, вся грудь в орденах. А пока, если можешь, подкинь на мелкие расходы, за мной не заржавеет».

– Убери, дурочка.

– Пятьсот тысяч… мало, я понимаю. – Лицо ее сделалось озабоченным. Вдруг она улыбнулась и разорвала пачку пополам. – Миллион… хватит?

Он заиграл желваками, передергивая затвор.

– Проваливай! Ну что вы все на меня уставились? Уходите, а? Милые, хорошие. По-человечески прошу. Нельзя вам тут. Секретный объект, понимаете вы это? Я буду стрелять!

Результат вышел обратный. От страха – не за себя, а что их сейчас прогонят – три женщины заговорили наперебой, лишь бы что-то сказать, лишь бы как-нибудь удержать этот маленький, с трудом ими завоеванный плацдарм. Не слыша друг дружку, они тянулись к часовому, как к Богу, который может повернуть все вспять.

– Сорок три года мне было, когда я Сереженьку родила, – скороговоркой выкладывала старуха. – Слабенький он был. Уже когда подрос, стал заниматься штангой, карате. Закалялся. А пить – никогда не пил…

– В сочельник, – вторила ей другая с отрешенным лицом, – Вике, невесте Жени, приснилось, будто уходит он от нее, пропадает в тумане. А сам улыбается, рукой машет…

– Он как в ОМОН пошел, такой скрытный сделался, – лихорадочно лепетала девушка. – Однажды возвращается в разорванном пуховике. О гвоздь, говорит, зацепил. Да какой же гвоздь, это ножом…

– Ты ему шапочку, скажи – мать…

– Картошку с малосольными огурчиками. То-то порадуется…

– Вот, тут миллион… скажи – от сестры…

Прижатый к вагону, младший сержант Хлеб шевелил побелевшими губами, и вдруг он услышал себя, как он колотит прикладом в железную стенку и не своим голосом хрипит:

– Ребята… вставайте!.. Тут к вам пришли!

Из бесед: О парадоксальности понятий

Скажите, если в старом экипаже

всё заменить: начать с колес, затем

рессоры, оси, дуги, верх и полость, —

получится ли новый экипаж

или отремонтированный старый?

Как быть тому, кто держится зубами

за ветку, чтобы в пропасть не сорваться,

когда учитель задает вопрос?

Ответишь – в тот же миг сорвешься в пропасть,

а промолчишь – невежей прослывешь.

Попробуйте полировать кирпич.

Добьетесь ли, снимая слой за слоем,

того, что выйдет зеркало у вас,

и если да, то сможете ли в нем

увидеть отраженье кирпича?

Маленькие хитрости

Во время грозы я делаюсь больным. Это нельзя назвать страхом, ибо страх подразумевает угрозу, я же с известных пор чувствую себя в безопасности. Но тоска! Разве это мой шкаф играючи поймал молнию своей зеркальной створкой? – то просто доски, груда досок, сколоченных без цели и смысла, шипящий, лающий монстр – шш-шк-аф! А из угла вентиляционная решетка обнажает зубы-гнилушки и среди них золотую фиксу – мушиное брюшко. А может, я тоже – хитиновая скорлупка, высосанная, вышелушенная, неизменная принадлежность пыльного угла? И тогда… тогда никого и ничего нет? Только обманки мертвого пространства, прошитого небесной иглой…