Лучше не бывает - Айрис Мердок

Эта метафизическая дилемма часто представлялась ему не в ясной концептуальной форме, а, скорее, как атмосфера, ощущение смятенной вины, почти сексуальная, по сути, и отнюдь не неприятная. Если бы Дьюкейн не перестал верить в Бога еще в пятнадцать лет, порвав с суровым шотландским протестантизмом, в котором был воспитан, то он бы истово и постоянно молился, чтобы отогнать это ощущение. Но когда оно нападало на него, он выносил это мрачно, как будто бы с крепко закрытыми глазами, стараясь, чтобы оно оставило его в покое. Это чувство естественно приходило всегда, когда он должен был применять власть, особенно официальную власть над другим человеком, и сейчас оно проявилось во время допроса Мак-Грата.

Дьюкейн с печалью осознавал, что укоры совести из-за его поведения с Джессикой только частично порождались горечью разрыва, его больше угнетало то, что запутавшийся любовник Джессики, несомненно, не был хорошим человеком. На самом деле Дьюкейн давно решил, что не должен заводить романы, и его интрижка с Джессикой — он это ясно видел теперь — была типичным примером того, как человек, стремясь к добру, творит зло. Однако он полагал, что прошлое надо сурово судить только по одной причине — ради совершенствования в будущем. При создавшейся запутанной ситуации что было бы правильным? Может ли он, поддаваясь собственному гадкому представлению, пытаться быть судьей, справедливым судьей в деле Джессики? Как отделить себя от этого, как осудить ошибку, если ты сам и есть эта ошибка? Мысли Дьюкейна запутались от вторжения знакомого обвиняющего голоса, который сообщил ему, что он просто стремится упростить свою жизнь, чтобы совесть была чиста — или еще грубее — он просто хочет освободить место для гораздо более значительных отношений с Кейт. И все же неужели не ясно, что он должен, неважно какими мотивами руководствуясь, окончательно порвать с Джессикой и больше ее не видеть? Бедная Джессика, о, Боже, думал он, бедная Джессика.

— Можно к вам на минутку?

Мысли Дьюкейна прервал голос Ричарда Бирана, просунувшего голову в дверь.

— Заходите, заходите, — сказал Дьюкейн любезно, чувствуя легкую мгновенную судорогу внезапной враждебности, которая пробегала по его телу всякий раз при виде Бирана.

Биран вошел и сел напротив Дьюкейна. Дьюкейн посмотрел на умное лицо своего посетителя. У Бирана было длинное, красивое, слегка страдающее интеллигентное лицо. Его лицо еще удлиняла прическа — жесткие проволочные волосы плохо укладывались, топорщась гребнем. Его бесформенный рот был изогнутым и довольно подвижным. Его высокий педантичный голос физически беспокоил, он как бы заставлял предметы вокруг себя вибрировать и стремиться к погибели. Дьюкейн мог представить, что он должен был нравиться женщинам.

— Дройзен рассказал мне о Мак-Грате, — сказал Биран. — Интересно, виделись ли вы с этим грешником и удалось ли что-нибудь вытянуть, если это не слишком прямой вопрос.

Дьюкейн не видел причин воздерживаться от обсуждения этого дела с Бираном, который, в конце концов, присутствовал при начале драмы. Он ответил: «Да, я виделся с ним. Он кое-что рассказал мне. У меня сложилось первое представление обо всем этом».

— О, что же вы вытянули из него?

— Он говорит, что делал покупки для магических занятий Рэдичи. Он говорит, что в магических обрядах участвовали голые девушки. Видимо, то же самое, с небольшими прикрасами, он сообщил и прессе.

— А удалось выяснить что-нибудь о девушках?

— Пока нет. Мак-Грат сказал, что он о них ничего не знает, чему я не верю.

— Хм. А что насчет шантажа?

— Не знаю, сказал Дьюкейн. — Мне кажется возможным, что Мак-Грат сам потихоньку шантажировал Рэдичи. Но это неважно. Тут что-то еще. Тут кто-то еще.

— Кто-то еще? — спросил Биран. — Не понимаю, почему. Это просто твоя догадка? Мне кажется, ты уже собрал достаточно сведений, чтобы объяснить все.

— Не сходится что-то. Почему Рэдичи убил себя? И почему не оставил записки? И почему сделал это на рабочем месте? Я не могу не чувствовать во всем этом какой-то смысл.

— Мог бы сделать это в другом месте, бедняга! Интересно, что вы думаете — Мак-Грат мог шантажировать его? В этом, может быть, и причина?

— Я так не думаю. Но я скоро узнаю.

— Очень самоуверенно звучит. Есть ли еще зацепка?

Дьюкейн вдруг почувствовал, что надо быть осторожней. Его беспокоило то, что Биран сидел напротив него в кресле, из которого еще не испарился полностью образ многоцветного Мак-Грата. К нему опять вернулось тревожное чувство смешанного отвращения и стремления быть судьей, которое причинил ему допрос Мак-Грата. А над Бираном у Дьюкейна не было власти. Биран не был заключенным на скамье подсудимых.

Он почувствовал желание мистифицировать своего посетителя. Он ответил: «Да, одна-две ниточки есть. Посмотрим, посмотрим».

Сейчас он физически ощущал смятение от своей старой неприязни к Бирану. Он должен, наконец, забыть о его издевательском смехе. Он сам часто шутил над беззащитными людьми, просто так. Надутое и уязвленное «я» должно прекратить докучать наконец. Он вспомнил о военных заслугах Бирана. Вот и еще один повод для зависти, еще один источник его абсолютно бессмысленной неприязни. Пока Дьюкейн смотрел на Бирана, собиравшегося уходить, в пыльном солнечном кабинетном свете он вдруг прямо перед глазами увидел Полу и близнецов, как он в последний раз видел их на пляже в Дорсете. Дьюкейну никогда не приходило в голову — он ведь любил Полу и восхищался ею — сомневаться, что Биран был виновником их развода. Он слышал, как Биран говорит о женщинах. Но то, что он чувствовал сейчас, следя за тем, как посетитель уходит, было больше, чем жалость: у этого человека была такая жена, как Пола, такие дети, как близнецы, и он добровольно и навсегда потерял их.

— Делай что хочешь, — говорила Джессика, — только не говори слова «никогда». Я умираю от этого слова.

Джон Дьюкейн молчал с несчастным видом. Его робкий затравленный вид превратил его в другого человека, в незнакомца.

— Я просто не понимаю, — сказала Джессика. — Должен быть какой-то выход, должен быть. Думай, Джон, думай ради Христа.

— Нет иного выхода, — пробормотал он, — нет.

Он стоял у окна в ярком солнечном свете, съежившись от боли, несчастье, физически жуткое и странное, как будто покрыло его тело струпьями. Он медленно поворачивал голову — туда и сюда, без всякого смысла, как животное, пытающееся освободиться под непосильным ярмом. Он бросил быстрый враждебный взгляд на Джессику и сказал: «О, Господи».

Джессика сказала: «Ты хочешь, чтобы я сама помогла тебе разорвать со мной. Но я не могу. С таким же успехом я могла бы попытаться перестать дышать, чтобы умереть».

— Мое бедное дитя, — сказал он тихо, — не борись, не борись.

— Я не борюсь. Я просто хочу остаться в живых.

— Все так ужасно запуталось, Джессика…