Бега - Юрий Алексеев

— Нам ли у греков занимать? — сбрасывает маску и подает голос подоспевший Агап Павлович.

И Егупов его слышит.

— Внесем ясность, — говорит полковник. — Ехал грека через реку, видит грека в реке — шиш!..

Оживление среди ординарцев.

— Мифы нужны тем, у кого нет действительности!

Агап Павлович зааплодировал первым, и полковник это заметил.

— А эт-то что? — Егупов перешел к кентавру. — Опять без единства? То ли луковка, то ли репка!.. Как его хоть зовут?

— Это кентавр, — беззащитно оправдывается Потанин.

— Имена же вы им, я скажу, выбираете!.. «Кентавр»?! Если это человек, то почему на копытах? Он что же, сеном объелся? (Смех ординарцев.) Или работал, «как лошадь»?.. (Смех Евдокии, переходящий в аплодисменты Агапа Павловича.)…Где вы видели эдакое в действительности?!

Зал притих в ожидании. Упрек Егупова исходил из самых глубин.

— Практика показывает, что таких людей не бывает! — обобщил Егупов. — А лошадей — тем более. Это не лошадь, а позор для нашей кавалерии… Таких мы не держим! У нас таких лошадей нет и, надеюсь, не будет. Все слышали?..

— Я, я вас слышу, — кричит Агап Павлович. — Не будет, сейчас же не будет!

Он бросается на трехглавую Гекату и махом отрубает ей лошадиную морду. «Затворники» пятятся назад.

— Я живенько, я скоренько! — шепчет Агап Павлович. Р-раз — и, закатив к небу немые белки, летит на пол срубленная голова кентавра. И вместе с ней падает в обмороке Потанин.

— Воды! Воды!.! — просит Агап Павлович, и ему бегом несут стакан на хрустальном подносе.

А в зале паника. Скульпторы рассыпаются и закрывают телами свои работы, становясь перед ними на манер распятия.

— Один момент, сию минуточку, — приговаривает Агап Павлович, смачивая из стакана лошадиную морду Гекаты и прилепливая ее к обезглавленному кентавру. — Пожалуйте, лошадь подана…

— Как зовут? — спрашивает Егупов, оглядывая новорожденную.

— «Сивка-бурка».

Взор Егупова загорается ясностью и проникновением в суть. Он сдвигает на бедро кобуру и вспрыгивает на белый круп.

— Нельзя! — вскрикивает очнувшийся некстати Потанин. — Что вы делаете, товарищ Егупов?!

— Пеший конному не товарищ, — смеется полковник, прилаживаясь на кентавре. — Конь — огонь! Безъящурный, строевой, — и показывает биноклем на Агапа Павловича. — Считать его первым среди лучших! В приказ!

— Готов и впредь… Я… примите от верного сердца, — задыхается от волнения Агап Павлович и протягивает Егупову, словно хлеб-соль, голову кентавра на хрустальном подносе.

И Егупов принимает «хлеб-соль». И начинает выкручивать кентавру ухо, стараясь отщипнуть, как положено, кусочек.

— Опомнитесь! — стонет Потанин. — Это же голова…

— Я выше, мне виднее! — сообщает полковник. — Я на коне!

И тут из конских ноздрей плеснуло самоварным пламенем с белыми пепельными хлопьями. Хлопья взметнулись и осели на круп вроде мыльной пены. Лошадь задрожала, вскинулась и запрыгала по манежу, бешено крутя приставной головой и топча в порошок скульптуры.

— Н-но, не балуй! — прикрикнул Егупов.

Но лошадь понесла. Она лущила паркет копытами, и тот летел из гнезд, как вощеные кукурузные зерна, в облаках гипсовой пыли, грохоте падающих скульптур и криках о помощи.

Все смешалось, осатанело, побежало. И в этой пожарной суматохе Агапа Павловича подхватили песья и лисья морды Гекаты и взмыли ввысь, в холодное и пустое пространство…

Здесь было тихо и звезды сияли дружно, как в планетарии. Пес летел молча, по-баскервильски освещая дорогу зелеными глазами, а лиса то колыхалась печным дымом, то расстилалась, как шкура по прилавку.

— Послушайте, граждане хорошие, — сказал Агап Павлович, — куда вы меня, собственно, тащите? Это непорядок!

— Ты что, своих не узнаешь? — сказал пес небрежно. — Не шуми. Есть закурить?

— На взлете не курят, — сказала лиса. Это чтобы вменить Агапу Павловичу, что они летят правильно.

— Виноват, сестренка, склероз, — сказала псина извиняюще. Видно, все у них было отрепетировано.

— За кого вы меня принимаете? — сказал Агап Павлович. — Вы это бросьте! Что значит «свой»?

— Свой — значит наш, — пояснила лиса, — как говорят: душа в душу.

— Наш! Наш человек! — пролаял наглый пес.

— Ерунда. Форменная ерунда! Не впадайте в мистику, товарищи, — сказал Агап Павлович, хотя по ситуации и чувствовал себя в некотором роде зависимым. — Никакой души нет.

— Это ты говоришь потому, что нам ее отдал, — сказала лиса.

— Клевета! Давайте придерживаться фактов, товарищи. У вас что, свидетели есть?

— В нашем деле свидетели не требуются, — сказал пес. — Один дал, другой взял, и никто не видал. Подумаешь — «душа». Главное — нюх хороший и хватка.

— С душой одна морока: то болит, то простора, то водки требует, — сказала лиса как бы из личного опыта. — А у пса и голова даже не болит. Верно, песик?

— С чего ей болеть? — зевнул пес. — За меня хозяин в ответе: я с ошейником…

— Я бы попросил выбирать выражения! — разгадал пса Агап Павлович. — У товарища Егупова, кажется, есть свое имя и звание. Да и я, слава кое-чему, не мальчик! Кто вас уполномочил так со мною разговаривать?

— У нас особые полномочия, — скользко пояснила лиса.

— Может, у вас и мандат есть? — уколол зверье Агап Павлович. — Я бы взглянул, не поленился…

— Есть, — сказала лиса жеманно, — только я его в другой шубе оставила.

— Богато живете, — усмехнулся Агап Павлович, предвкушая скорое освобождение. — Может, у пса какой документик найдется?

— Ему не нужно — он со мной, — вывернулась лиса.

— Так, выходит, доказательств — никаких? Прекрасно! Так знайте же, я вас не признаю. Вас попросту для меня нет, с чем вас и поздравляю. Вы иллюзия!

— Во дает! — тявкнул пес. — Ты бы еще с нас метрики потребовал, идиот.

— Не лайся, — сказала псу лиса, — все эмпирики одинаковы. Вот придем на место, там и разберемся…

— Тут и разбираться нечего, — сказал Агап Павлович. — Вы как факт для меня не существуете. Кого не признают — тех нет!

— Это ты моим голосом говоришь, — заегозила лиса. — Хитришь, дружок. Ты взял мою повадку. Я подарила тебе рыжую ложь на длинных, как у манекенщиц, ногах… Кстати, ты любишь манекенщиц, дружок?

В слове «кстати» Агап Павлович уловил скрытую провокацию, но не смутился и вызов принял:

— А вот, представьте, не люблю. Они вылизаны глазами с ног до головы. Передвижные фигуры, да и только! Великое искусство женщины, искусство обращать на себя чужое внимание, превращено у них в поденную работу. Оттого они так скучны, холодны и фригидны.