Жребий праведных грешниц. Возвращение - Наталья Нестерова

Умирая, попадья сказала, глядя на соседнюю кровать:

— Евреи — богоизбранный народ, а русские — народ-богоносец. Ты понимаешь, девушка-доктор? Прочитай надо мной молитву. Любую.

Нюраня не успела вспомнить слов молитвы, как попадья умерла. Вместе со своим ребенком, хотя его сердце, питаясь остатками живой материнской крови, простучало на пару минут дольше.

В предродовую палату, бодро шагая, вошли еврейские врачи в наспех натянутых белых халатах. Тогда-то Нюраня познакомилась с доктором Гильманом. Очень старый, седой и лысоватый. Не акушер-гинеколог по специализации, он работал терапевтом в районной поликлинике, но для еврейской общины был самым главным семейным доктором. Вместе они приняли роды. Их ведение Гильман полностью отдал Нюране, а сам только успокаивал роженицу, что-то приговаривая на идише, изредка с милой улыбкой извиняясь:

— Наша Сара очень эмоциональная особа, даже вздорная. Но это верный признак хорошей еврейской матери. О! Еврейская мама — особый человеческий женский тип. Дарвин, я извиняюсь, про него и не слыхал.

— Вы моей мамы не знали, — ответила Нюраня, косясь на второго доктора.

Он был помоложе, насупленный, не вмешивался, слова не сказал, стоял в стороне, наблюдал за Нюраней с готовностью оруженосца, которому только дай команду выхватить меч и крушить все вокруг.

— Мойша, иди, мой мальчик, — обратился к нему Гильман, — подготовь перевозку нашей дорогой Сары.

И «оруженосец» с готовностью подчинился, вышел из родовой палаты.

— Анна Еремеевна, — Гильман, старый коротышка, ей чуть выше пояса, захватил ее руки, — вы же ими чувствуете? Ведь чувствуете?

— Отпустите, — выдернула руки Нюраня, которая была уже кандидатом в члены партии и отчаянно травила в себе ненаучные видения.

— Конечно, конечно! Извините! — мелко закивал Гильман.

В то время, что принимала ребенка, и особенно когда старый еврей коснулся ее, Нюраня чувствовала странное с ним единение. Так не бывало с любимым — единственным Максимкой, с матерью, отцом, братьями, даже с учителем первым доктором Василием Кузьмичом, и с Ольгой Ивановной не бывало. Точно она, Нюраня, и этот старый еврей были из одной подпольной касты, которая изъяснялась друг с другом тайными знаками, да и не знаками вовсе, а как гипнотизеры.

— Всего доброго! — бесцеремонно попрощалась Нюраня. — Роженицу и младенца вы увозите, документы оформите, медсестра вам поможет. До свидания!

Вышла, не услышав ответного прощания. Если кто-то догадывался о ее тайном даре, Нюраня отчаянно злилась.

Это было год? Полтора назад? Два? Поток рожениц не утихал, и даты, месяцы, дни событий стирались, точно они были арифметическими примерами на школьной доске, которые дети стирали мокрой тряпкой после урока.

Второй раз, уже после начала войны, Нюраня увиделась с «оруженосцем» несколько недель назад, он пришел к ней в больницу.

Не успел поздороваться, как Нюраня неожиданно выпалила:

— Я вас помню! Мойша.

— Матвей Ильич, с вашего позволения.

У Нюрани после знакомства с доктором Гильманом осталось неприятное чувство: с хорошим человеком обошлась неучтиво. О докторе Гильмане и зашла речь. Он не желал эвакуироваться, Матвей Ильич просил Нюраню (Анну Еремеевну) отправиться вместе с ним и уговорить Гильмана, который-де часто вспоминал «милую доктора Пирогову» и говорил, что она обладает редким врачебным даром. Нюраня с готовностью согласилась — это была возможность загладить свое хамское поведение, которое не становилось простительнее, даже если Гильман и хорошо о ней отзывался.

Матвей Ильич (терапевт из той же больницы, что и старый Гильман) горячо обрадовался и по дороге все время повторял:

— Это недалеко, на углу Либкнехта и Большевиков.

Как будто Нюраня не согласилась бы отправиться к Гильману, живи он на окраине.

— Угол Либкнехта и Большевиков. Улиц. Улиц Либкнехта и Большевиков, — повторял Матвей Ильич.

Смущение молодого врача, ровесника Нюрани, было забавным и льстило.

— Я поняла, этакий коммунистический перекресток.

— Что? В определенном смысле… если к топонимике относиться с некоторой долей юмора.

— А что такое топонимика?

— Раздел ономастики.

— Как? Мне стало еще понятнее.

— Топонимы — это географические названия, — Матвей Ильич от нервной стеснительности спотыкался. От того, что спотыкался, смущался еще больше. — Топонимика изучает географические названия, их происхождение… — мямлил он.

— С происхождением названий улиц имени Карла Либкнехта и Большевиков все понятно. Но скажите мне, откуда берутся названия деревень вроде Грязи или Ванюкино, или Тюрьма? У нас… то есть, скажем, в Сибири, подобного издевательства не встречается. А в российских областях — навалом.

— Да, действительно, — Матвей Ильич изо всех сил старался придать себе достойный вид, выказать ученость или хотя бы передвигаться без вихляния и прискоков. — Трудно представить, что аборигены назовут свое селение неблагозвучно.

— Хотите, я вам расскажу, как сами люди, в вашей терминологии — аборигены — объясняют этот феномент?

— Феномен.

— Что?

— Следует произносить — феномен.

— Да? Спасибо! — искренне поблагодарила Нюраня и впервые посмотрела на него с уважением. Мужчина, который исправляет твою речь в ущерб страстному желанию понравиться, есть человек, который повышает твою культуру и образованность, сознает, что они для тебя важнее, чем потребность нравиться всем и каждому. — Рассказывать или нет?

— Обязательно! — пылко воскликнул Матвей Ильич, споткнувшийся так, что не подхвати его Нюраня, пропахал бы носом землю.

— Однажды я принимала роды в сельце под названием Дураки. Представляете? По соседним областям в составе санпросветотряда ездила и читала лекции бабам «по женским болям», как они называли гигиену половой жизни. И вот во время одной лекции в клуб врываются три мужика: «У вас тут, грят, знащая акушерка? А в Дураках баба разродиться не может. Всего пять верст отсель. Которая акушерка? Хватай ее, робяты!» Это были муж и братья роженицы, умыкнувшие меня. Опускаю подробности. Роды прошли благополучно. Когда пили чай, я оборвала триста двадцать пятое извинение и спросила, почему их селение называется Дураки, хотя живут здесь, судя по повадкам, отнюдь не недоумки? Ответил отец… или свекор роженицы — не помню. По его словам, село имело другое имя, но много-много лет назад, в петровские времена приезжали переписчики с бумагами и картами, на которые наносились селения. Переписчикам в грязь и распутицу не хотелось переться на противоположный берег реки или, второй вариант версии, река разлилась, и переправиться через нее не было возможности. Картографы спросили местных: «А там что? Как селение называется?» И местные, у которых деревня благозвучно называется Малиновка, божились: «Дураки. Истинный крест! Так величаются». Усталые географы-картографы рисуют на карте кружочек и пишут «Дураки». Вот такая народная тропа…