Спираль - Андрей Лазарчук

Третьим был карабин «Тигр-М», гражданский вариант снайперской винтовки Драгунова, под мощный патрон 9,3x64 с деформирующейся пулей, оборудованный компактным электронным прицелом, который мог работать и как коллиматорный, и как оптический с переменным увеличением, и как ночной, и как дневной инфракрасный — что, по словам инструктора, могло спасти от некоторых тварей Зоны, которые ухитряются сделаться невидимыми в дневном свете.

Немного постреляли. Автомат показался Юре недостаточно сбалансированным, а вот боевое ружьё всерьёз понравилось: очень ухватистое и, как ни странно, с мягкой отдачей. «Тигра» он в руки не взял: СВД вызывала у него не самые приятные воспоминания, был в его жизни дурацкий эпизод, едва не закончившийся печально.

— …прошли мы село насквозь — и, как положено, на выходе влетели в засаду. Вот самое распространённое: гробишься либо в самом начале рейда, либо в конце, когда до своих уже доплюнуть можно. Концентрацию теряешь, нюх уходит. Под первую машину подвели фугас, а по нам — из РПГ. Из первой четверо живых выскочили, из нашей семеро. Глушанутые, конечно, и побитые местами, но пока живые. Из двух пулемётов по нам кладут — правда, с уважительной дистанции. Заняли мы дом у дороги — недостроенный, но просторный и крепкий, из хорошего кирпича; обычно они из какого-то говна строят, стену пальцем можно проткнуть. А тут кирпич дорогой, турецкий, тут нам повезло. Я старший, я в два места раненный, и на мне, конечно, вся вина за случившееся. Понятно, что с башкой делается, тем более вот тут вот в черепе осколок засел. Но — перевязался, подаю пример. На связь с нашими вышли, сектора разобрали, ждём. А пулемётчики, суки, садят и садят. Патронов у них, наверное, вагон. Один стену продалбливает, а второй по окнам поливает в расчёте на рикошеты. И зацепляет ребят одного за другим, по мелочи, но зацепляет. А у меня снайпер есть, но ему в машине глаза окалиной побило — не так чтобы совсем, но стрелять не скоро придётся. Тогда я от большого ума беру «драгуна» и иду в комнату, которая на пулемётчиков окном выходит, встаю и начинаю целиться — и понимаю, что ничего не понимаю. До того я только охотничий прицел юзал, там просто сетка перекрестия, и всё. А в этом долбаном «драгуне» какие-то палочки, стрелочки, шкала чего-то там… а главное, ни хрена не видно. Ну, наконец нашёл я одного пулемётчика по вспышкам, а как его на прицел взять — не могу въехать. Потом вроде сообразил, выстрелил — тот даже не заметил. Ну, я ещё… С третьего, видимо, попал куда-то рядом… и тут они меня вдвоём в два ствола… Я на пол упал и понимаю, что всё, выползти из комнаты я не смогу, от порога и от косячков щепа летит… а кирпичи в стенке так по одному: дзынь! — и в нём дырка, тресь! — и половинка вылетает… Я вдоль боковой стенки вытянулся, ногами к огню. А всё, что в окно влетает, лупит ровно надо мной. Пылища! Полчаса так лежал. Ничего не слышу, оглох. Ребята, оказывается, за это время атаку отбили. Потом наши две «вертушки» подкрались — тут и мир наступил. Встаю, ничего не понимаю, по стеночке, как вдрабадан пьяный, иду… в общем, чуть меня не пристрелили по запарке, приняв за заблудившееся хтоническое существо. Вот такой, в два пальца, слой глины на мне… А скоро два танка и три бээмдэхи подходят, покидали по кустам для порядка, нас всех, с двухсотыми вперемежку, на броню подхватили и… в общем, вот. С тех пор я СВД и не люблю.

— Вот там мы с тобой и пересеклись, — сказал Голиков. — Делали мы, да, такой рейдик на выручку пузолазной разведке. И глиняного лейтенанта помню, в жопу раненного. Гы.

— Слава ВДВ. Что я ещё могу сказать? С меня пузырь, а то тогда так и не проставился… Ну и не в самую жопу всё-таки, а в поясницу.

— Ваш полкан тогда проставился отменно — два ящика и жареного кабана. А у многих лейтенантов жопа, знаешь, она везде. Куда ни поцелуешь — жопа.

— Это потому что жизнь у нас такая…

В изоляторе сидел и скучал толстый очкарик в белом, колом стоящем от крахмала халате.

— Здравствуйте, — сказал он, слегка картавя. — Вы к кому?

— Я Шихметов, и мне приказал зайти…

— Леонид Ильич. Ясно, ясно. Снимите вот здесь вот всю верхнюю одежду, трусы и майку оставьте, а вот эту пижаму наденьте. И тапочки я вам сейчас найду…

Тапочки были одноразовые, запаянные в плёнку. Как выяснилось, очень скользкие.

— Да-да-да, осторожно, особенно на ступеньках, сейчас будут ступеньки…

— Может, я лучше босиком? Целее буду…

— Нет, нужен диэлектрик… да вот уже и пришли. Смотрите: тамбур. Вы входите, я закрываю наружную дверь. Ждёте, пока глаза не привыкнут к темноте, и входите в следующую. Там будете выполнять голосовые инструкции.

Тесты показались Юре тупыми. Начиная от еле светящегося транспаранта «входите», который он, по идее, должен был увидеть через пару минут после того, как оказался в тамбуре, — но только в том случае, если бы пялился прямо на дверь. Он же сразу обежал глазами всё помещение, заметив, кстати, следящую камеру под потолком (глазок-индикатор был залеплен неаккуратно), — и, конечно, боковым зрением ухватил фосфоресцирующие буквы. В комнате — тёмной, но не абсолютно, а ровно настолько, чтобы заставлять испытуемого подсознательно напрягать зрение — ему пришлось отвечать на еле слышимые вопросы, заглушаемые посторонними голосами или шумами, преодолевать отвлечение внимания дешёвыми трюками вроде скользящих теней, шагов за спиной, прикосновений к лицу каких-то очень лёгких нитей, внезапного появления бегущей строки, вроде бы дублирующей голосовые команды, но ближе к концу инструкции начинающей обманывать… Наконец ему сказали: на сегодня достаточно.

Толстяк сказал:

— Теперь можно босиком.

— Как результаты? — спросил Юра.

— Я только лаборант, — сказал толстяк. — Решает Чернобрив.

— А всё-таки?

— Ну… Завтра второй этап, там будет ясно.

— Значит, не скажете?

— А это просто не имеет значения. Как Чернобрив скажет, так и будет. Я вообще не понимаю, для чего он гоняет сюда людей.

— Говорят, тебя опять в разведку?

— Пока ещё не ясно. А кто говорит?

— Кисленький. Он, оказывается, второгодник…

Рома Кисленький, шкафчик полтора на полтора, бывший воронежский опоновец, изгнанный из ОПОНа за крамольные стишки и публичное их исполнение в пьяном виде под гитару (так он сказал; а что там было на самом деле…), сумел и здесь отличиться от всех: сдал экзамены на отлично, но довёл начальника экзаменационной комиссии до белого каления; в результате борьбы в верхах его отправили на переэкзаменовку, а поскольку учебный курс предусматривал и первичную психологическую подгонку личного состава, то ему пришлось начинать всё с нуля.

Молчаливый Рома напоминал оловянноглазого деревянного солдата из книжки про Урфина Джюса, причём с тем же характерным оскалом: у него была короткая верхняя губа, сшитая из клочков, и слишком белые искусственные зубы, вставленные за казённый счёт; но Рома заговоривший преображался — в его пришепётывающих устах даже старый засаленный анекдот вдруг становился смешным; от самих же историй, происходивших с Ромой и вокруг Ромы за годы его детства, юности и полицейской службы, некоторым становилось дурно, и они уползали в изнеможении, чтобы попить и освежиться, — хотя сами истории в пересказе оказывались совсем не смешными и даже иногда трагичными.