Далекий гость - Василий Никанорович Радин

раскачается твой райздрав, вы с Кузьмой по миру пойдете. Бери!

— Мне нужно идти, — просяще сказала Люда, освобождая руку, но записку взяла. «Правда, что есть им с Кузьмой уже сегодня?»

После обеда в медпункт явилась новая санитарка — молодая, плотная, сбитая и розовощекая Проса.

Она оказалась отличной помощницей, в один день все перемыла, перетерла, успевая записывать приходящих больных. Проса даже заносила в табель все их жалобы, чего от нее и не требовалось. К вечеру Люда брала этот список и, положив в сумку необходимые лекарства, навещала больных прямо в домах. Там, кроме лечебных процедур, находились для нее и другие заботы: по просьбе малограмотных женщин писала письма на фронт, читала солдатские треугольники и вместе с изнуренными непосильным трудом и постоянными тревогами женщинами делила их горькую, ненадежную радость за тех, кто был еще жив.

Кузьма же приучал свои руки к новым и новым занятиям и всеми силами старался, чтобы для Люды домашних дел оставалось как можно меньше. Он приносил воду, топил печь, варил пищу, подметал и даже мыл пол. Верно, готовя топливо, он управлялся только с хворостом: он его ломал. Толстые дрова пока не для него, потому что взять топор, как прежде, он не мог. Он попытался привязать его ремешками хотя бы к одной культе, а второй придерживать. Но, когда по старой привычке размахнулся, топор рыбой выскользнул из-под ремешка, перевернулся в воздухе острием назад и, грозно прошумев мимо виска, ударился сзади в стену. После этого он не брал в руки топора.

Однако стремление во что бы то ни стало делать все, что делал раньше, в нем не умирало, а крепло. Он с благодарностью вспоминал хирурга, который обтянул кожей обрубленные концы лучевой и локтевой костей. На каждой культе было у Кузьмы вроде двух пальцев. Одно плохо — они не шевелились. Но Кузьма верил в то, что если их нельзя заставить шевелиться, то приспособиться к ним можно. Он стал настойчиво тренироваться. На его руках каждый день появлялись новые раны. Они постоянно кровоточили. Люда пыталась промывать их и лечить. Но он резко бросил: «Не надо! Пусть привыкают».

Они мало говорили друг с другом, только вечерами, да и говорить было некогда. Кузьма ни минуты не сидел без дела. Он даже стал меньше читать, хотя с детства книги были его страстью. Теперь он знал: чтение отвлечет его от главного — от рук. Когда кончались домашние дела, он начинал столярничать. Он снял с полки в сенях пару толстых досок, сделал верстак и все время пилил, строгал и стучал молотком. Как-то вечером он кликнул Люду, копошившуюся в избе.

— Что? — высунула она из-за двери голову.

— Иди, иди сюда, — смеялся Кузьма.

— Да у меня руки в муке.

— Да не нужны будут твои руки. Иди.

Люда закрыла дверь избы, выйдя во двор.

— Ну, закрой глаза, — дурашливо приказал Кузьма.

— Закрыла.

— Теперь открой, — он прошуршал стружками, и Люда увидела перед собой неказистую, но по всему крепкую табуретку.

— Садись. Выдержит, не бойся…

— Я-то не боюсь. Меня выдержит, а двоих может и не выдержать.

— Я садиться не хочу. Для тебя мастерил.

— Спасибо, Кузьма, милый. Только я не о тебе говорю.

— Люда, дорогая ты моя! Не шутишь? — слезы радости застыли в глазах Кузьмы.

Осенью ей пришлось первый раз перешить пуговицы на своей шинели, а вскоре еще и еще раз.

В один из осенних дней ее встретил Сугубов и попросил зайти.

Войдя в кабинет, Люда села на стул и стала ждать, что скажет председатель. Сугубов открыл ящик стола и вынул оттуда какую-то светло-розовую бумажку.

— Вот ордер на зимнее пальто, — сказал он, протягивая ей красующийся печатью и четким штампом документ.

Люда взяла ордер, и глаза ее затуманились не то от радости, не то от жалости к себе. Ведь она еще ни разу в жизни не носила приличного пальто, о котором так мечтала будучи студенткой. А сейчас оно ей особенно нужно: скоро холода, и она должна думать не только о себе, но и о ребенке. Надо поблагодарить председателя и сегодня же поехать в раймаг. Но когда она взглянула на председателя, что-то в его взгляде сковало ее.

— Я не могу принять такого подарка, Роман Захарович, — и положила ордер на стол.

Сугубов опешил:

— Это как же так? Я специально выпросил ордер для тебя у заведующего райторготделом. По секрету сказать, я сам ходил в магазин и отложил уже это пальто. Отличное, темно-синее, драповое — тебе пойдет. Не вечно же ты будешь с этим… — Он кивнул на живот. — Родишь, еще такой красавицей будешь…

— Ничего, — с достоинством сказала Люда, — опять переставлю пуговицы у шинели…

Люда не хотела говорить о случившемся мужу: тот с первой встречи не мог терпеть Сугубова. Но не сумела ничего скрыть и вскоре рассказала все. Кузьма оставил рубанок, которым строгал доску, повернулся к ней и, остановив взгляд на подурневшем, в темных пятнах лице жены, сказал:

— Не переживай. Правильно сделала. Этот человек ничего не делает без корысти.

Шла последняя военная зима. Газеты приносили радостные вести. Когда Люда приносила домой газету, она читала ее вслух от первой строчки до последней.

Письма товарищей с фронта были бодрыми. Друзья рассказывали о подвигах, о наградах, об освобождении иностранных городов. Все чаще лаймовцы стали получать из армии посылки. Вельдиным за низкую цену предлагали немецкий ситец и фланель для будущего первенца, но Люда отказалась наотрез. Так же, как и Кузьма, она чувствовала к посылкам и их хозяевам неприязнь.

Начало мая для Вельдиных ознаменовалось двойной радостью: не успела Люда родить, как мир огласила весть о конце кровопролития, о нашей победе над фашистами.

В село стали возвращаться победители, взволнованные, растерянно сияющие, со звенящими орденами и медалями на груди. В честь их на последнее, что было в домах, устраивались шумные гулянья, и Кузьму, как фронтовика, никто не забывал пригласить. Возвращался он подавленный. Видя, как омрачают мужа такие гулянки, Люда уговаривала отказаться от приглашений.

— Это невозможно, — грустно ответил Кузьма. — Я нанесу человеку непростительную обиду. Обычай.

Но отхлынула первая волна прибывших из армии, прекратились на время гулянки, а настроение Кузьмы по-прежнему было мрачным, даже Леночка его не радовала. Его тяготило отсутствие настоящей работы, оторванность от людей. Он приучал свои руки ко всякому делу, чтобы быть в селе не объектом жалости и сострадания, а полноценным, полноправным человеком. Но как ни старался, как ни мучил культи адскими упражнениями, в конце концов пришел к выводу, что не в силах