Язык ада - Пабло Де Сантис

Когда я подошел, я понял, что ошибался: он стоял на коленях, лицом к морю, как бы обращаясь к богу в бессловесной молитве.

Зуньига безразлично посмотрел на осветивший его фонарь. Его лицо, голова, мокрая одежда были покрыты водорослями, как будто он увлекал их за собой, продвигаясь вперед. Обессиленный краб висел у него на лице. Это был утопленник, но утопленник, который умел говорить. Я не знаю, понял ли он, что я стоял перед ним и что это была реальность. Я не знаю, с кем он разговаривал — со мной или с самим собой, — но говорил он тоном человека, раскрывшего страшную тайну.

— Это не река, — сказал он. Я подумал, что в своем помешательстве он обращается к морю. — Сейчас я вижу. Это болото.

Он упал лицом вниз на мертвые водоросли.

…То царь Немврод, чей замысел ужасный Виной, что в мире не один язык. Довольно с нас; беседы с ним напрасны: Как он ничьих не понял бы речей, Так никому слова его не ясны.

Данте Алигьери «Божественная комедия», «Ад», Песнь XXXI[23]

Зуньигу отвезли в отделение «Скорой помощи» больницы Порто-Сфинкса. Это было покрытое известкой строение, в котором приемный покой занимал половину общей палаты. Обшарпанная стена отделяла приемную от кабинета врача. На стене висела бесцветная гравюра, на которой медсестра, приложив палец ко рту, призывала соблюдать тишину. Кто-то пририсовал ей усы и бороду. Подаренные кем-то лабораторные часы показывали неправильное время.

Дверь приемного покоя была приоткрыта, и с моего стула мне было видно лицо Зуньиги с подключенной кислородной маской. Гимар прикурил сигарету. Послышался строгий голос врача:

— Немедленно погасите сигарету, комиссар. Этот человек в коме.

— Уже нигде нельзя курить.

Он открыл дверь и выбросил сигарету на мостовую. Начала моргать лампа дневного света, врач встал на банкетку и стукнул по ней, чтобы прекратить мигание. Наконец, он закончил осмотр и стянул резиновые перчатки. Это был мужчина года на три старше меня, одетый в замызганный штопаный халат. В углу приемной стояла накрытая одеялом раскладушка для ночного отдыха дежурного врача, который всегда оставался на месте на случай переломов, высокой температуры, преждевременных родов. Жестом фокусника врач показал нам монету.

— Она была у него под языком.

Он посмотрел на меня, как бы ожидая объяснений. Я пожал плечами.

— В лучшем случае это был способ бросить курить, — сказал Гимар. — Я уже перепробовал все.

— Его нужно отвезти в областную больницу. Комиссар, окажите любезность, позвоните в гостиницу, пусть пришлют свою машину.

— А где «скорая помощь»?

— В мастерской. Шофер, даже при том, что он знает, что его могут вызвать в любую минуту, все равно напивается каждое воскресенье и выезжает давить зайцев на дороге.

Гимар позвонил в отель по телефону из приемной. Получил отказ, перешел на крик, требуя повиновения. Через пятнадцать минут приехал микроавтобус. Я помог погрузить больного и баллон с кислородом. Врач погасил свет в салоне, закрыл его на ключ и сел за руль. Мы с Гимаром остались стоять на тротуаре.

— Уже столько лет я ждал подобного случая. Некоей тайны, которую я раскрою. А сейчас, когда это произошло, я понятия не имею, что делать дальше.

Я не имел никакого желания выслушивать ночные признания полицейского-меланхолика.

— Я возвращаюсь в отель, комиссар.

— Подождите. Знаете, терпеть не могу сумасшедших. С преступниками все понятно. Их мысли легко разгадать. Но у сумасшедших — у них своя логика. Они убивают или кончают жизнь самоубийством без всякого повода или причины. Когда задерживаешь преступника, чувствуешь удовлетворение. Но если задерживаешь сумасшедшего — тут удовольствия мало.

Гимар прикурил сигарету. Молчание было таким глубоким, что я ясно услышал шипение спичечной головки. Из глубины темной улицы к нам подошел высокий мужчина.

— Что случилось с Зуньигой? — спросил Кун.

— Прогулялся не очень удачно, — ответил комиссар. — Я иду спать. Если еще что-нибудь произойдет, Кун, звоните мне в комиссариат. Чем, вы говорили, занимались все эти люди?

— Языком. Языком, существовавшим до Вавилонского столпотворения. Языком, на котором Адам давал имена всем вещам и предметам. Великолепным языком.

— Было бы великолепно, если бы все вещи и все предметы были названы раз и навсегда, если бы было достаточно одного слова, чтобы все объяснить, — вот это и вправду было бы великолепно. Жизнь в этой деревне стала бы более чем приятственной. Все молчат — в баре, в парикмахерской. Здесь же никто ничего не говорит прямо, без экивоков. Знаете, какой язык действительно великолепный? Единственный великолепный язык? Тот, который помогает убить время.

Комиссар удалился медленным шагом. Мы с Куном пошли в отель.

Было холодно, но ветер стих. Моя тяжелая куртка намокла, и влага, казалось, проникла в самые кости. Я чихнул.

— Думаешь, он будет последним? — спросил Куп.

— Посмотрим. Ты уверен, что больше никто не принимал участие в заседаниях этой троицы?

— Уверен. Я хорошо помню, потому что они попросили меня, чтобы их встреча прошла в узком кругу. Они изучали тему, которую пока нельзя предавать огласке.

— Это была какая-то секта?

— Нет. С Валнера бы сталось вступить в какую-нибудь тайную секту, но Рина с Зуньигой были людьми не того типа. Они не открыли мне свою тайну, но я так думаю, речь шла о словаре мифических языков, работу над которым Наум курирует уже давно.

— А чем должен был заниматься Наум?

— А я тебе разве не говорил? Он организовал эту встречу. Но поскольку он не смог приехать вовремя, они начали без него.

Мы подошли к входу в гостиницу. Ночь еще не наступила, настоящая ночь, когда все спят; но было очень темно, темнее, чем обычно в это время. В недостроенном крыле отеля, недоступном для входа, слышались удары бесновавшегося там ветра.

Я хотел спать, но не мог. В неравной борьбе между усталостью и любопытством я ворочался в кровати. Я знал, что Наум мне ничего не скажет, что он придумает какую-нибудь отговорку, что ни единым словом не обмолвится об этом странном языке и о другом — еще более трудном языке — языке фактов. Факты, сказал мне Наум двадцать лет назад, несовместимы с истиной.

Раздался робкий стук в дверь. Я открыл, не спрашивая, кто стучит, и там стояла она — с распущенными волосами.

— Я не могу спать. Я боюсь.