Месс-менд. Части I и II. - Мариэтта Сергеевна Шагинян

Я кон-ста-ти-рую факт. Я не виновата, что люди завидуют своему ближнему.

— Вот уж ни чуточки! — вспыхнула Дженни. — Плевать мне на вашу группу, когда я видела самого черта!

В кухне отеля «Патрициана» воцарилось гробовое молчание. Дженни была известна как самая правдивая девушка в Нью-Йорке. Но увидеть черта — это уж слишком.

— Верьте не верьте, а я видела самого черта, — повторила Дженни со слезой в голосе, — я прибирала в ванной, а он въехал мне прямо с потолка на затылок, потом попятился и исчез через стену.

Мистрисс Тиндик торжествующе оглядела все кухонное общество: было очевидно, что Дженни лжет.

Несчастная девушка вспыхнула как кумач. Слезы выступили у нее на глазах:

— Провалиться мне на месте, если не так. И черт был весь черный, голый, без хвоста, с черным носом и белыми зубами.

— Эх, Дженни, — вздохнул курьер, пожилой мужчина, мечтавший о законном браке, — а ведь я на тебе чуть было…

Но тут с быстротой молнии, прямо через потолок, свалился на плечо мистрисс Тиндик голый, черный черт без хвоста, подпрыгнул, как кошка, и исчез в камине. Мистрисс Тиндик издала пронзительный вопль и упала в обморок. А неосторожный Том, проклиная свою неловкость, со всех ног мчался по трубе на соседнюю крышу, а оттуда спустился на Бродвей-стрит, прямехонько к зданию телеграфа.

Прохожие кидались прочь от стремительного трубочиста, локтями прочищавшего или, правильнее сказать, прочернявшего себе дорогу. Наконец он наверху, в будочке главного телеграфиста, и останавливается, чтобы отдышаться.

Меланхолический Тони Уайт с белокурым локоном на лбу и черным дамским бантом вместо галстука, взглянув в окошко, узнал Тома, придвинул к себе чистый бланк и тотчас же поставил в уголке две буквы «м.м.».

— Ну, — поощрил он Тома.

— Телефон испортился, Тони, а нам Мик нужен до зарезу, — объяснил Том, тяжело дыша, — подавай в первую очередь.

— Да ну, диктуй. — И Тони написал под диктовку трубочиста:

Миддльтоун, Мику.

Публика собирается сегодня семь часов вечера вилле Эфемериде Кресслинга важное совещание будут все.

Том продиктовал это шепотом и удрал, как молния. Тони Уайт справился, скоро ли починят Миддльтоунский телефон, разрушенный ночью бурей, и, узнав, что через час, сам сел к телеграфному аппарату. «М.м.» — выстукал он в первую голову. Буквы побежали по линии, и все телеграфисты и телеграфистки тотчас же вскакивали, бросая работу, и срочно передавали телеграмму. Сделав свое дело, Тони свернул бланк в трубочку и сжег его, а потом появился с другой стороны будочки, где его поджидала длиннейшая очередь ругавшихся ньюйоркцев.

Через четверть часа бойкий телеграфист города Миддльтоуна, разнося депеши, зашел для чего-то и на деревообделочную фабрику. Увидев, что рабочие одни и никого из начальства нет, он сунул в руку Тингсмастера белую бумажку, прикурил и поспешил дальше. Мик прочитал и сжег бумажку. Потом дал кое-какие распоряжения в гуттаперчевую трубку, не отходя от станка, и продолжал изо всех сил работать, посвистывая песенку.

А между тем наступал теплый майский вечер. После ночной грозы Миддльтоун освежился и распушился. По главному шоссе в горы то и дело ездили сторожевые мотоциклетки, — это Джек Кресслинг поджидал к себе гостей. Высоко в горах, чуть стемнело, засияло сказочное море света, похожее на полчище гигантов-светляков или на горсть бриллиантов, величиной с пушечное ядро. Это сияла знаменитая вилла «Эфемерида», построенная по специальному проекту Эдиссона, вся из железных кружев, тончайшей деревянной резьбы и хрусталя, насыщенного электрическим светом.

Джек Кресслинг был человек с фантазией. Он создал себе «царство света», как говорила почтительная газетка, издававшаяся на его средства. Он нашел способ обходиться без людей. В его сияющей вилле все подавалось и принималось бесчисленными электрическими двигателями, а лучезарные комнаты населялись любимыми друзьями Кресслинга — обезьяной Фру-фру, английской кобылой Эсмеральдой и двумя молодыми крокодилами, которых он привез из Египта и держал в золотом бассейне. Этого общества Кресслингу было вполне достаточно. По его мнению, люди были слишком нечистоплотны, и он не находил в двуногой твари ровно ничего забавного. Джек Кресслинг презирал человечество.

Как только на электрических часах «Эфемериды» раздались мощные звуки седьмой симфонии Бетховена, Кресслинг встал с кресла и нажал кнопку. Надо сказать, что часы у него отбивались девятью симфониями Бетховена, а роль десятой, одиннадцатой и двенадцатой выполняли, к величайшему удивлению посетителей, мяуканье кошки, кукование кукушки и крик филина. Когда его спрашивали, он отвечал без улыбки: музыка не должна вмешиваться в час любви, в час смерти и в час познания.

— Семь часов, — сказал себе Кресслинг, — пора. — С этими словами он сел в кресло и поджал ноги. В ту же минуту кресло вознеслось с ним вместе через хрустальные потолки и переплеты в верхний этаж, где была роскошная зала с богато убранным столом посредине. Кресслинг лениво прошелся по коврам, нажимая кое-где кнопки, — и в залу заструились ароматы, посыпались цветы, проплыли хрустальные бочонки с замороженным шампанским. Снизу и сверху, на платиновых полочках, сдвинулись и разместились по столу всевозможные яства.

Не успел Кресслинг нажать последнюю кнопку, как оконное зеркало показало ему несколько медленно подъезжавших по главной аллее автомобилей. Он быстро передвинул стенные клавиши, и воздушный лифт вознес в залу одного за другим его знатных посетителей.

Тут был принц Гогенлоэ, виконт, лорд Хардстон, несколько испанцев, болгарский посланник, швейцарский генеральный консул, румынский князь, русский князь, португальский дворянин. Тут были бельгийцы, австрийцы, латыши, поляки, эстонцы, финны из самого высшего общества. С ними прибыли и коммерсанты. Знаменитый немецкий Стиннес, его приятель Крупп, банкир Вестингауз, английский купец Ротшильд и молодой Артур Рокфеллер. Как всегда, недоставало одного только синьора Чиче.

— Усаживайтесь, господа, — сказал Кресслинг обычным своим, не особенно любезным голосом, — я прошу извинить моих крокодилов, которые не могли вас дождаться и откушали раньше.

Болгарский и румынский гости не без удивления переглянулись; им показалось, что это чисто балканская, но отнюдь не американская шутка. Остальные, знакомые со странностями Джека Кресслинга, не обратили на его слова ровно никакого внимания.

На вилле «Эфемерида» нельзя тотчас заняться делом. Требовалось посмотреть и покушать. Когда, наконец, ужин пришел к концу, Джек Кресслинг встал и сказал своим суховатым голосом:

— Мы собрались здесь, господа, чтоб выяснить наше обоюдное положение. Я чужд всякой сентиментальности, и гибель нашего мира мало меня трогает. Но я люблю борьбу. Я не могу допустить, чтоб мой раб и поденщик оказался сильнее меня. Потому я протягиваю