Капля чужой вины - Геннадий Сорокин

Понаблюдав за Прохоренковым и Часовщиковой на улице, я вдруг припомнил, какое выражение лица было у старика, когда он увидел меня впервые. Это было крайнее изумление и испуг одновременно, словно он увидел не меня, а своего родственника, похороненного много лет назад.

«Если бы они случайно не столкнулись на проспекте, если бы Мара не рванулась здороваться, я бы не свел их вместе, – подумал я. – Совершенно непонятно, почему Часовщикова одарила меня ненавидящим взглядом. Горбаш, увидев меня и брата, испугался, а Прохоренков пришел в изумление. Судя по всему, я им кого-то напоминаю. Причем напоминаю всем троим, а это значит, что между ними есть какая-то связь».

Поразмышляв над схемой, я лег спать, но сон не приходил – слишком много информации я получил за день. Уставший мозг не успевал ее обработать и проанализировать. Тогда, чтобы отвлечься, я стал вспоминать, при каких обстоятельствах я познакомился с Прохоренковым и Марой.

Протестное движение молодежи на Западе породило рок-культуру и движение хиппи. Против чего бунтовала благополучная буржуазная молодежь во второй половине ХХ века? Против всего на свете: против войны во Вьетнаме, сексуальных табу, службы в армии, ограничений на свободу слова, против повышения платы за учебу в университетах и против самой учебы – всего не перечесть.

Движение за свободу молодежи было интернациональным и быстро охватило всю Европу и Америку. Докатилось оно и до СССР, но приобрело форму не открытого противостояния власти, а скрытой фронды. «Вы хотите построить коммунизм? Мы тоже хотим и даже готовы взяться за лопаты, но не сегодня, не сейчас. Давайте завтра, когда нам будет лет по сорок, мы дружно встанем в ряды строителей коммунизма и будем работать не покладая рук во имя светлого будущего».

Протест против прогнившего мира в Советском Союзе вылился в увлечение молодежи рок-музыкой и молодежную моду. Рок-культурой прослушивание «Битлз» или «Дип пепл» назвать нельзя, все-таки культура – это не только музыка, но и образ жизни. Представить невозможно, что некие поклонники «Секс-пистолз» в СССР решили на полном серьезе панковать. Высшая форма протеста советских панков – это выбритые виски, длинные на затылке волосы и булавки, хаотично нацепленные на джинсы. Ни о каком маргинальном образе жизни, какой проповедовали английские панки, в СССР речь не шла. За недопустимое отклонение от предписанных норм советской морали можно было вылететь из института, загреметь в психбольницу, а то и вовсе лишиться свободы.

В общежитии хлебокомбината хиппи или панков не было, но это не значит, что протестное движение обошло рабочую молодежь стороной. Наоборот, увлечение рок-музыкой приняло в общежитии форму открытого противостояния двух кланов: «битломанов» и «машинистов». Битломанов возглавлял двадцатитрехлетний электрик Яков Богер. По его искреннему убеждению, никакой другой музыки на свете, кроме «Битлз», не существовало. Даже творчество известных западных рок-групп он считал примитивной деревенской самодеятельностью. Как-то при мне Яков услышал вступительные аккорды «Дыма над водою», поморщился и пробормотал: «Музыка для колхозников. В городе ее надо запретить». О творчестве «Машины времени» Богер отзывался еще жестче: «Это какофония звуков, бред сумасшедшего».

Лидером «машинистов», поклонников группы «Машина времени», был водитель Предзаводской автобазы тридцатилетний Сергей Губанов. Он презирал все англоязычные группы, а к советским ансамблям, кроме любимой «Машины», относился так же, как Богер к «Юрай Хипп» или «Лед Зеппелин»: морщился, бросал скептические замечания, но уши не затыкал и своим сторонникам слушать «Воскресенье» или «Мифы» не запрещал.

Так получилось, что битломаны жили на четвертом этаже общежития, а «машинисты» – на моем, и я по выходным вынужден был приобщаться к творчеству Андрея Макаревича. Протестовать против врубленных на всю мощь магнитофонов было глупо. Толку от возмущения никакого, а вот заработать репутацию дремучего ретрограда – запросто. «Машинисты» и битломаны часто спорили друг с другом, но дальше словесных перепалок и взаимных оскорблений дело не доходило.

Никто из молодежи не слушал советских эстрадных исполнителей. Если бы кто-то признался, что любит Кобзона, Магомаева или Лещенко – этого человека сочли бы психом и ни в одну приличную компанию не пригласили.

В начале сентября, когда я уже переехал в отдельную комнату, в обычный будний день синусоида употребления алкогольных напитков в общежитии неожиданно прыгнула вверх. На моем этаже сошлись две пьяные компании: «машинисты» и битломаны. После взаимных издевок обстановка накалилась, послышались угрозы объяснить «по-другому», чья музыка лучше. Слово за слово, и Яков обозвал «машинистов» балалаечниками. Губанов такого оскорбления не снес и врезал кулаком в челюсть ближайшему поклоннику Джона Леннона.

Мне ничего не оставалось, как выйти в коридор и прекратить нарушение общественного порядка. Но не зря же говорят: «Двое дерутся, третий – не лезь!» Не успел я вклиниться в толпу дерущихся, как кто-то сбоку кулаком въехал мне по носу. Брызнула кровь. Драка мгновенно прекратилась. Шутка ли – сотруднику милиции разбить в кровь лицо! Откуда-то появилась Татьяна Маркина с мокрым полотенцем. Она приложила его к разбитому носу и увела меня к себе в комнату. В коридоре послышался отборный мат:

– Это ты, сукин сын, Андрюхе по носу въехал! Всем теперь кранты будут.

– Чего ты гонишь, сволочь? Я что, не видел, откуда ему попало? Только вы, балалаечники, исподтишка бить умеете.

– Как ты нас назвал?

Я вышел в коридор и властно сказал:

– Если сейчас по комнатам не разойдетесь, я каждого второго на пятнадцать суток упеку за мелкое хулиганство. Считаю до трех!

Дважды повторять не пришлось. Обрадованные таким неожиданным разрешением конфликта, парни пошли допивать спиртное.

Историю с разбитым носом я спустил на тормозах, чем завоевал неподдельное уважение в общежитии. Татьяна, оказавшая мне первую медицинскую помощь, взяла надо мной что-то вроде шефства и стала приглашать к себе на чай. Пару раз я вежливо отказался, потом был вынужден согласиться, о чем в тот же вечер пожалел.

С «балалаечного побоища» прошло буквально три дня, наступило воскресенье. Часа в два дня ко мне постучалась комендант общежития.

– Андрей Николаевич, они драться на улицу пошли, – запричитала она. – Прошу, выйди разгони их! Стекла ведь побьют, а новые вставлять не на что.

Делать нечего, пришлось идти. Сотрудник милиции всегда при исполнении: и днем, и ночью, в выходной день и во время дружеского застолья.

Одевшись, я вышел на улицу, но никого не нашел. Драка не состоялась. Враждующие стороны разошлись без мордобоя – сказывалось падение синусоиды и общее понижение градуса пьянки в общежитии. Пройдясь вдоль общаги, я повернул домой и тут заметил дым над промзоной, за забором хлебокомбината.

«Это что еще такое! – удивился я. – Там гореть-то нечему – пустырь!»

Движимый любопытством, я прошел вдоль забора хлебозавода и вышел на небольшую, поросшую чахлой травой площадку, образовавшуюся между бетонными ограждениями нашего комбината, базы «Стройторга» и складами «Вторчермета».