Первопроходцы - Олег Слободчиков

Курбат не снизошел до склоки, бросил на него снисходительный взгляд и повернулся, чтобы выйти.

– Не ругай бедного, – всхлипнул пропойца. – Он много чего государю выслужит, а наградят батогами. Забьют до смерти! – Пьянчужка икнул, дрогнув всем телом, слезы покатились по воспаленным щекам. – Бедные вы, бедные!

– Ты хоть знаешь, с кем сидишь, полудурок? – прикрикнул на него Хабаров.

Тот мотнул головой и качнулся, едва не соскользнув с лавки.

– Знаю только, что сейчас вы рядом, – указал глазами на Ивана Москвитина, – а скоро друг в друга из пушек стрелять будете. И ты, – поднял больные глаза на Хабарова, – за все свои заслуги великие помрешь в нищете и долгах!

– Кто я – тебе безвестно, а то, что когда-нибудь помру, – знаешь? – стал забавляться Ерофей.

– Да! – кивнул пьянчужка. – На печке помрешь, в чине сына боярского, в долгах и бедности.

– И с чего же, дурак, мне, промышленному человеку, дадут средний чин? – расхохотался Ерофей.

– Не знаю! – изумленно уставился на него пропойца, снова икнул, смахнул со щек слезы.

– На печи, говоришь, да еще на своей – это хорошо! – повеселев, расшалился Ерофей.

– Почто вам такая награда за все ваши труды и муки? Один только отойдет к Господу возле родины, в разрядном атаманстве, в славе и достатке. А намучается-то, не приведи Господи! – скользнул воспаленным взглядом по Стадухину и затряс плечами, будто сдерживал рвавшиеся рыдания.

– Почем знаешь? – неприязненно процедил Москвитин, шумно вдыхая после выпитого.

– Открылось вдруг, – опять содрогнулся пропойца. – И тебе не будет награды…

Про Москвитина знали многие в остроге и сочувствовали ему. Слова пьяного Ивана не удивили.

– И про меня открылось? – спросил Пантелей Пенда со щербатой улыбкой в белой бороде.

– Открылось! – кивнул ярыжка. – Найдешь свою землю и слезами ее окропишь, яко Иов тела сыновей своих.

Перевел глаза на Попова, но тот замахал руками:

– Ступай с Богом! Не надо мне твоих слов.

– За то и выпьем! – хохотнул Хабаров. – Ладно, до самой старости доживу, наверное, и помру не от голода.

– Эй, гуляка! – окликнул ярыжку Семен Шелковников. – Долго ли мне в целовальниках ходить?

Пьянчужка неспешно обернулся к нему, мигнул, блеснув размытой, мутной слезой, ответил со всхлипыванием:

– Последний день! В казачьем чине город заложишь на краю земли и помрешь там.

– Тьфу на тебя! – выругался и перекрестился Семен.

– Не ошибся! – громче захохотал Хабаров. – Все когда-нибудь помрем. Или я вечный? – спросил со скоморошьей строгостью, думая, что тот уже забыл, о чем пророчил.

– Нет! – все так же печально пролепетал пьяный. – На печке отойдешь к Господу, в своей деревеньке.

– Слыхали! – Забавляясь, Хабаров с важностью обвел собравшихся смешливыми глазами.

С другого края стола на пьяного с любопытством поглядывал Семейка Дежнев, но никак не мог поймать его скользящий взгляд, а сам заговорить не решался. Стадухин глядел на ярыжку строго и важно, до вопросов не снисходил, уверенный, что напророченное одному из сидевших разрядное атаманство и достаток – это его, Мишкина, судьба.

Время шло, разговора, которого ожидал Попов, не получалось. Впрочем, и того было достаточно: Пантелей Демидович с ним не останется, а мог бы быть передовщиком в его ватаге. Ясно было и то, что со Стадухиным он, Федот, со своим товаром неведомо куда, да еще на лошадях, не пойдет. Федот накрылся шапкой и тихо вышел из кабака.

«Спаси Бог друга Семейку, что надоумил выменять добрый коч! – с благодарностью подумал о Шелковникове, крепче утверждаясь в решении плыть дальше. – А зимовать придется в Ленском».

Уже на другой день на усовский стан пришли приставы от воевод за Семеном Шелковниковым.

– Слава Богу! Вспомнили! – обрадовался целовальник усть-кутский солеварни и бросил в сторону лопату, которой долбил яму под землянку в промерзающем берегу. Усовские приказчики и своеуженники готовились к зимовке, он помогал им, ожидая, когда о нем вспомнят в съезжей избе.

Осенние дни коротки. Возле острога и на берегу реки еще в сумерках начинали стучать топоры да заступы. Возле острожных дымов и костров сновали озабоченные делами люди, расширяли стены, копали ров, ставили надолбы для защиты от конницы. В двадцати верстах выше по течению реки, на другом берегу Лены по указу Головина закладывался новый государев острог, за один только казенный прокорм там уже строили третью тюрьму и пыточную избу.

К вечеру на усовский стан пришел пристав, сказал Федоту Попову, что Семейка Шелковников посажен в тюрьму и просит передать парку с меховым одеялом. Федот завернул в одеяло каравай хлеба. На душе было тревожно, и позавидовал он Михею Стадухину с его четырнадцатью казаками и промышленными людьми, которые уходили в неведомый край. Покрученников Михей не брал. Все его казаки и промышленные уходили своим подъемом, в большинстве одалживаясь у торговых людей. Немногие расплачивались за снаряжение мехами, добытыми в прежнем походе. Все богатство добытое Пантелеем Пендой за семь лет скитаний, было потрачено им на сборы и все равно не хватило десяти рублей ходовых денег. Старый промышленный тоже выдал на себя кабалу.

Лука Сиверов торговал на пару с Емелей, племянником Федота Попова. Веселый, рыжий, рот до ушей, он зазывал покупателей одним своим видом. Народу же возле острога становилось все меньше, и это тревожило торговых людей. Четыре сотни служилых, прибывших с воеводами, как-то незаметно растеклись по зимовьям и улусам. При гарнизоне их оставалось меньше полусотни.

Перед самой шугой по выстывавшей реке с густой, тягучей водой после многолетнего плавания в Ленский острог вернулся казак Иван Ребров. Он открыл морские пути на Оленек и Индигирку – те самые, на которых прежде него побились суда многих неудачливых промысловых ватаг. Спасшийся в таком походе торговый человек Епифан Волынкин был в большой вере у главного воеводы и уверял, будто морем на восход пути нет, что там круглый год льды. Теперь, после возвращения Реброва, Волынкин говорил, что Ивашке правил черт или водяной дедушка. Но купцы и торговые люди почитали Реброва за святого. Его рассказы о морских и речных скитаниях, о народах по ту и другую сторону от Лены собирали по пол-острога слушателей.

Наконец река, поскрежетав шугой, салом и отдерными льдинами, встала. Из ближайших улусов то и дело возвращались служилые, ходившие за ясаком. Новости, которые они привозили, настораживали. По их рассказам, среди ясачных якутов появились признаки смуты. По слухам, ходившим среди приострожного сброда, воевода Головин приказывал казакам, отправляемым в улусы, переписывать ясачных мужиков, их сыновей, рабов-боканов и скот, которым якуты владели. Старые казаки, служившие на Лене со времен Бекетова и Галкина, узнав об этом, предрекали от переписи бунты и воины. Когда заговорили о признаках смуты, их выборные люди пошли к воеводам.