На грани апокалипсиса - Анатолий Кулемин

– Поклянись, Дик, что ту страшную тайну, которую я тебе сейчас открою, ты унесешь с собой в могилу!

– Разумеется, сэр, хотя о могиле думать мне еще рано, умирать я не собираюсь. Говорите, я никому не скажу, разве что следователю Пакстону.

– Ему можно. Дик, я намереваюсь весь вечер провести в обществе очаровательной мисс Трейси. Не мог бы ты сегодняшнюю ночь провести где-нибудь в другом месте, где тебе было бы удобней поправить свое пошатнувшееся здоровье? – Кесслер вынул из кармана бутылку виски, которую принес ему Бартон, и протянул ее Дику.

Охранник радостно улыбнулся – явление неординарное, улыбающимся Кесслер его еще не видел.

– Об этой тайне я уже предупрежден, сэр, – он взял бутылку, встряхнул, полюбовался на завихрения и убрал в бездонный карман галифе. – Желаю вам весело провести время. Обещаю выпить эту бутылку за ваше здоровье, господин обер-лейтенант.

…Паола лежала на боку, подперев голову согнутой в локте рукой, и острым ноготком вычерчивала на груди Кесслера замысловатые узоры; он лежал на спине с закрытыми глазами, заложив одну руку под голову, второй полуобняв медсестру.

Лунный свет, проникающий в комнату через окно, и полная тишина создавали иллюзию того, что во всем здании, кроме них, никого нет, хотя Кесслер знал, что это не так. Его ведут. С ним работают. Даже сейчас. Даже в эти минуты. Ощущение себя подопытным животным – чувство не из приятных.

– И как мне теперь жить? – тихо спросила женщина; она продолжала задумчиво водить пальчиком по груди Кесслера, и было похоже, что этот вопрос Паола задала себе.

– Что ты имеешь в виду?

– Как после того, что между нами произошло, после того, что ты со мной сделал, мне жить дальше?

– А что такого я с тобой сделал, и что между нами произошло такого, что бы мешало тебе жить дальше? Я ведь у тебя не первый, и это не мешало тебе жить до меня. Будешь жить, как жила, – Кесслер говорил, не открывая глаз, не меняя позы и даже не шевелясь.

– Первый… Ты, Кесслер, оказался у меня первый. – Женщина откинулась на спину и поудобней поправила его руку у себя под головой: лежать вдвоем на одной подушке оказалось так же неудобно, как сидеть одному на двух стульях. После короткого молчания она вновь медленно заговорила: – Ты ведь разбудил меня. Ты разбудил во мне женщину. Ты открыл мне новый мир. Ты подарил мне счастье… Все, что было раньше, было ложью, как бутафорская страсть в дешевом водевиле. И действующие лица были не настоящие, хотя выглядело все красиво и правдоподобно, словно Санта Клаус в рождественскую ночь. А ты оказался не таким. – Она снова легла в прежнее положение. – Будь ты проклят, Кесслер! Будь ты трижды проклят… Зачем ты свалился на мою голову?! Что я тебе плохого сделала? Ведь жила до тебя спокойно. А теперь?.. Зачем мне эти страдания? Ведь утром я…

Договорить Паола не успела. Кесслер закрыл ей рот поцелуем. Он сделал это быстрее, чем успел додумать: «Утром ты должна будешь доложить обо всем рапортом, ты ведь именно это хотела сказать. Они знают, что я тебя просчитал, но ты этого не знаешь, и ты не должна раскрываться передо мной. Ты должна честно выполнять свою роль. Иначе попадешь в черный список».

Когда Кесслер освободил Паолу от объятий, она еще какое-то время неподвижно лежала с закрытыми глазами и ждала продолжения.

– Утром ты принесешь мне, как всегда, завтрак, и у нас с тобой все еще будет впереди, – тихо сказал Кесслер и сел на кровати. – И вообще, ты сама во всем виновата, – он взял с тумбочки пачку сигарет и молчаливым жестом предложил женщине. Та отрицательно качнула головой и попросила:

– Налей мне лучше вина.

Мисс Трейси выполнила свое обещание – она принесла бутылку французского белого вина «Шабли» и два высоких стакана тонкого стекла.

Кесслер наполнил оба стакана на одну треть, один подал Паоле; та сидела, подложив под спину подушку, поджав ноги и укутавшись одеялом. Сделав маленький глоток, она сверкнула в темноте смеющимися глазами:

– Интересно… И в чем же заключается моя вина?

Она уже напрочь забыла то, о чем хотела сказать, когда ее прервал поцелуй Кесслера. Он внутренне вздохнул с облегчением.

– Не надо было рождаться такой красивой. Родилась бы страшненькой – с длинным висячим носом, косыми глазами, большими ушами и кривыми ногами, глядишь, я и не обратил бы на тебя внимание. И жила бы ты припеваючи: ни любви, ни страсти, ни мужских объятий… А?

От картинки, которую нарисовал Кесслер, женщина аж поперхнулась: в то время, когда он предлагал возможную перспективу ее спокойного существования, она как раз пила вино. Откашлявшись, она утерла кончиком простыни выступившие слезы:

– Кошмар какой! Даже ноги мои не пожалел. – И вдруг залилась веселым заразительным смехом. – И нос… Ты представляешь меня, и с таким… носом?! – показала она жестом воображаемую «красоту».

В унисон ей засмеялся и Кесслер. «Слушай, наслаждайся, – подумал он о том, кто в это время сидел – скорей всего, в соседней комнате – с наушниками на голове перед крутящимися магнитофонными катушками. – Сегодняшняя смена пройдет для тебя впустую. Нечего тебе будет докладывать утром своему начальству. Интересно, кому? Пакстону? Скорей всего – да».

Отсмеявшись, Паола допила вино, вернула стакан Кесслеру, улеглась и протянула к нему руку:

– Бросай свою сигарету, иди сюда… Скоро уже рассвет, и у нас осталось не так много времени. Давай не будем транжирить его попусту.

…Предутренняя мгла заполняла комнату будто исподволь, но с неудержимой неизбежностью. После неистовой любовной бури, во время которой Паола была подобна тайфуну, и после того, как она наконец медленно всплыла из дурманящего разум омута, они оба тихо, обессиленно лежали в этой предрассветной мгле, понимая, что изменить что-то не в силах: они не могли отменить рассвет, не могли остановить время. Он лежал на спине, она покоилась на его плече. «Время… А что такое время? – думал Кесслер. – Срок, который отпущен человеку на его земной путь и разделен на годы, месяцы, секунды? Тогда кто определяет этот срок? И вообще, что это за срок? Логично предположить, что это срок отбытия провинившейся душой наказания в виде заключения ее в человеческое тело. А те чувства, которыми кто-то наделил человека – боль, страдания, радость, страх, любовь, да и сам разум, – и служат тем самым наказанием, которым мучается провинившаяся душа. Тогда смерть – избавление? Окончание срока наказания, после которого душа возвращается в свое естественное бытие? Но как расценить убийство, смерть от болезни или несчастного случая? Убийство – противоестественно. Оно противоречит воле того, кто заключил душу в человеческое тело. Самоубийство – тоже. Отсюда и заповеди… Смерть от других причин – случайное стечение обстоятельств. Отсюда концепция переселения душ: душа человека, умершего не своей смертью, вновь будет поселена в тело другого живого существа. И так будет повторяться до отбытия душой полного срока наказания. Вывод? – Кесслер осторожно посмотрел на Паолу: ее спокойное ровное дыхание говорило о том, что женщина уснула. – Вывод простой и обнадеживающий: если тебя, Кесслер, убьют, то ты, точнее твоя душа, твой разум, вернется обратно, если же ты умрешь своей смертью, душа вернется домой. Все просто и понятно. Непонятно другое: в чье тело вернется твоя душа? В тело собаки, муравья или… Гитлера. Хотя последнее вряд ли… В преступников, убийц, грабителей и разбойников вселена душа со знаком “минус”, во всех остальных – со знаком “плюс”. Сверхвозможности человека – гениальность, предвидение и другие, следуя моей теории, тоже можно объяснить. Они просто являются каким-то сбоем или… некачественной работой чиновников, ведающими переселением душ. А само человеческое тело с его кровеносной системой, системой пищеварения и со всеми органами чувств – не что иное, как искусственно выведенный биологический индивид, помещенный в питательную среду земной атмосферы. И сама планета сотворена как некий сосуд для хранения этой питательной среды… Чем объяснить странное поведение Бартона? ФБР – государственная структура США и действует в интересах США, так же как и Управление стратегических служб. Почему же он повел игру за их спиной? Простые ведомственные распри? И что он имел в виду, когда говорил о помощи?»