Множественные ушибы - Саймон Бекетт

Она обожгла меня взглядом.

— Неужели ты до такой степени идиот?

Я обиженно и с удивлением посмотрел на нее. Жасмин отодвинула свой стул, поднялась и ушла. Ревнует, что ли?

Брайтон был идеей Хлои. За неделю до открытия галереи она жила как на вулкане и настолько изнервничалась, что обкусала ногти. Все дни рисовала, пока не наступало время бежать на смену в «Домино». Когда полотна были в галерее, она предложила:

— Давай уедем?

— Как только пройдет открытие…

— Нет, сейчас! Я схожу с ума от ожидания. Мне необходимо уехать немедленно.

Курортный город был ослепительно белым. Солнце и свет после суровых кварталов Лондона. Мы добирались туда автостопом, решив не полагаться на машину Хлои, которая теперь годилась только на все более укорачивающиеся расстояния. Автомобиль будет следующей покупкой, если все пойдет хорошо с ее картинами. Хлоя была полна планов и идей и не сомневалась, что поворотный пункт в ее карьере достигнут. В особенно бурные моменты я вспоминал предостережение Жасмин, но оптимизм Хлои был настолько заразительным, что прогонял все сомнения.

В пабе на набережной мы заплатили умопомрачительную цену за пиво — решили, что на отдыхе и в преддверии успеха Хлои можем себе это позволить. Затем пробежались по благотворительным лавкам и магазинам, где Хлоя присматривала подержанные рамы, которые ей потом пригодились бы для своих картин. Ничего не нашлось. Зато мы купили старый «Полароид» с полудюжиной катушек пленки. Поснимали на набережной и каждый раз считали вслух, когда карточка обрабатывалась в аппарате. Но получали лишь квадратики с черной эмульсией. Вышел всего один снимок: Хлоя стоит перед пирсом и, приняв позу фотомодели, улыбается. Он ей не понравился, но я не отдал ей карточку, когда она, смеясь, хотела схватить ее и выбросить. По ее настоянию мы купили бутылку «Би энд би», что тоже намного превышало возможности нашего бюджета, и пропахли чесноком, поужинав в итальянском ресторане. В гостиницу мы вернулись навеселе. Открывая дверь, шикали друг на друга, а сами покатывались со смеху. А в номере наделали еще больше шума, когда бросились друг другу в объятия.

Через три дня мы вернулись в Лондон поездом — излишество, на котором настояла Хлоя, утверждавшая, что теперь мы можем позволить этот широкий жест. Приехав вечером, мы узнали, что хозяин галереи обанкротился, ее открытие отменяется и все имущество арестовано. Включая картины Хлои.

— Они не могут так поступить! Сволочи! Не имеют права!

Я убеждал ее, что со временем она получит полотна обратно, но понимал, что дело не только в них. А в тех возможностях, которые они открывали.

— Оставь меня, — тихо промолвила Хлоя, когда я попытался утешить ее.

— Хлоя…

— Пожалуйста, уйди.

И я ушел. Обрадовался предлогу смотаться из дома. Мне требовалось время, чтобы прийти к согласию с самим собой. И дело было не столько в разочаровании, а в постыдном облегчении, которое я испытал, узнав о банкротстве галереи. Я подумал, не позвонить ли Колламу, но мне не хотелось ни с кем разговаривать. В Камдене в артхаусном кинотеатре начался сезон ретроспективы французского кино. И я с дюжиной других зрителей отсидел непрерывную демонстрацию лент Алена Рене: «Мюриэль, или Время возвращения» и «Хиросима, любовь моя». Затем зажегся свет, и я опять очутился в своем времени и в своем мире, который показался мне менее ярким, чем тот, монохромный, какой я только что видел.

На улице был дождь, автобусы были переполнены. Войдя в темную квартиру, я щелкнул выключателем. Хлоя сидела на полу, по всей комнате валялись разорванные и испорченные полотна ее картин. Тюбики с масляными красками разбросаны и выдавлены, все вокруг превратилось в безумную радугу цветов. Мольберт с моим незаконченным портретом повален, холст растоптан.

Хлоя меня не заметила. На ее лице остались полосы там, где она проводила по коже измазанными в краске пальцами. Я осторожно прошел среди разбросанных полотен, чувствуя, как подошвы слегка скользят на маслянистых пятнах. Сел рядом, притянул Хлою к себе. Она не сопротивлялась.

— Все будет хорошо, — тихо произнес я.

— Да, — кивнула Хлоя, — конечно, все будет хорошо.

Леса скрипели и качались, как нагруженный корабль. Я забирался по лестнице, наступая по очереди на каждую ступеньку, и, чтобы не тревожить раненую ногу, опирался о деревянные перекладины коленом. Процесс показался мне не намного труднее, чем подъем на чердак. Наверху, прежде чем осторожно влезть на хлипкую платформу, попробовал ее рукой и для верности ухватился за горизонтальные брусья.

От высоты кружилась голова, зато вид был еще лучше, чем из окна чердака. Передохнув, я разглядывал окруженное лесом озеро и простирающиеся дальше поля и холмы. Картина убеждала, насколько ферма оторвана от внешнего мира. Помедлив еще несколько минут, я повернулся, чтобы посмотреть, во что впутался.

Леса были установлены на половине фронтона и на одной боковой стене. Известковый раствор выкрошили из промежутков между камнями, часть камней вытащили, и они лежали на лесах. Здесь же кто-то бросил кувалду и долото. Инструменты успели заржаветь. Кувалда была тяжелой, как камень, ее ручка отполирована чьими-то ладонями. Долото заточили под углом, как нож, а не ровно, как то, что валялось на земле. Я поковырял им стену — раствор легко крошился. Если весь дом в таком состоянии, чудо, что он еще не рухнул.

Внезапно я понял, что совершил ошибку. Знал, как замешивать раствор, и пробовал класть кирпич, но это было давно. Те несколько месяцев, что я провел на стройке, вряд ли подготовили меня к тому, что требовалось здесь.

Я отступил от стены и зацепился костылем за один из разбросанных на платформе камней. Качнулся вперед и, навалившись на служивший перилами горизонтальный брус, перевесился через него. Мгновение между мной и мощеным двором в тридцати футах внизу ничего не было. Затем, оттолкнувшись, я отпрянул, отчего вся конструкция протестующе заскрипела и затряслась. Постепенно колебания утихли. Я привалился головой к стойке.

— Что происходит?

Я посмотрел вниз: Греттен с Мишелем вышла из дома и стояла во дворе.

— Ничего. Просто… испытываю леса.

Она прикрыла от солнца глаза рукой и, склонив голову набок, глядела вверх.

— Звук был такой, будто тут все рухнуло.

Я вытер вспотевшие ладони о джинсы.

— Пока нет.

Греттен улыбнулась. С того дня, когда я сказал ей, что уезжаю, она едва разговаривала со мной, но наконец, видимо, решила простить. Я дождался, когда она уйдет в дом, и опустился на настил — меня не держали ноги. Боже, что я делаю?

Прошло два дня с тех пор, как Матильда предложила мне работу. Сначала я обрадовался, что появилась возможность отдохнуть и набраться сил, и испытал облегчение от того, что неожиданно обрел убежище. Почти весь вчерашний день провел у озера — сидел под каштаном на крутом берегу и пытался читать «Мадам Бовари». Иногда мне удавалось забывать, почему я тут очутился. Потом вспоминал и сразу словно шлепался с высоты на землю. Мысли опять начали точить меня, и прошлая ночь оказалась самой тяжелой. Едва я проваливался в сон, как просыпался, задыхаясь. Сердце бешено колотилось. Утром, глядя, как на восходе сереет маленькое оконце чердака, я сказал, что не вынесу еще один день без дела.