Грабители морей - Луи Жаколио

С этого дня безобразный урод поклялся в непримиримой ненависти к обществу и скоро прославился столь дерзкими разбойничьими подвигами, что в их совершение можно бы, пожалуй, и не поверить, если бы о них не свидетельствовали официальные судебные документы.

Двадцать два побега из острогов и тюрем Швеции совершил Надод, обращая в ничто все чрезвычайные предосторожности, принимаемые для того, чтобы помешать ему. Всякий раз его ловили, потому что исключительная наружность мешала ему скрыться, и снова он совершал более или менее ловкий побег.

Сначала он только крал и грабил, но в конце концов озлобился настолько, что поклялся отомстить судьям, беспрестанно приговаривавшим его к наказанию. И вот в одно прекрасное утро Стокгольм был потрясен ужасной вестью: Надод опять убежал из острога, а пятеро судей, заседавших в то время, когда разбиралось его последнее дело, были найдены зарезанными в своих постелях.

С этого дня его никто больше не видел, но страшная рука урода чувствовалась во всех дерзких кражах, грабежах и убийствах. Полиция всех государств Европы безуспешно старалась отыскать его.

Затеяв свой последний побег, Надод притворился, что у него паралич всей левой половины тела, и пролежал целый месяц, не шевеля ни левой рукой, ни ногой и ужасным образом скривив левую сторону лица. Роль свою он сыграл с таким совершенством, что тюремный врач поддался обману и объявил, что второй такой удар навсегда избавит общество от опасного врага. Накануне побега Надоду было, по-видимому, особенно плохо, так что для него призвали пастора. Тут произошла интересная сцена между пастором и притворно умирающим.

— Зачем вы пришли смущать меня в последние минуты моей жизни? — едва внятно пролепетал Надод.

— Раскайся, сын мой, — ласково отвечал пастор, — искреннее раскаяние искупает всякий грех.

— Говорят вам, убирайтесь вон! — с гневом прошептал больной. — Я вас не звал. Зачем вы пришли?

Тогда пастор попросил позволения остаться с «умирающим» с глаза на глаз. Начальству было доложено, и оно разрешило сторожам, не уходившим из камеры Надода ни днем, ни ночью, выйти на некоторое время.

— Сын мой, отчего ты не хочешь раскаяться? — спросил пастор, когда остался с Надодом наедине.

— Послушай, говорят тебе, убирайся! — начал выходить из себя закоренелый злодей.

— Потише, Над, потише! — сказал пастор несколько громче. — Шпионов нет, незачем притворяться.

— Кто же ты такой? — вскричал удивленный разбойник.

— Тебе какое дело? — пожал плечами мнимый пастор. — Меня к тебе послали…

— Кто послал?

— Не знаю.

— Стало быть, ты шпион.

— А ты глупец.

Надод покраснел от гнева.

— Ну, ну, не сердись, — продолжал неизвестный. — Если ты считаешь меня шпионом, зачем же ты все время шевелишь левой рукой, которая у тебя будто бы в параличе?

— И то правда, — заметил сконфуженный Надод.

— Если бы я был шпион, мне бы не о чем было с тобой говорить, и я бы ушел. Но я останусь, чтобы исполнить данное мне поручение.

Неизвестный вытащил из-под рясы какой-то сверток и пояснил:

— Тут все нужное для побега. Спрячь под постель. И запомни то, что я тебе сейчас скажу. «Грабителям морей» нужен человек твоего закала. Хочешь командовать людьми, которые будут исполнять любое твое приказание, переносить всякую пытку, не выдавая своих братьев, и с улыбкой всходить на эшафот?

— О! С такими людьми я переверну весь мир!

— В таком случае, как только освободишься, поезжай в Англию, в город Чичестер, спроси там нотариуса Пеггама и скажи ему: «Я тот, кого ждут»…

И, не меняя тона, мнимый пастор вдруг прибавил без всякого перехода:

— Да будет с тобою мир, сын мой!

Бандит слегка повернул голову и понял: дверь в это время отворилась, и посетителю снова пришлось взяться за роль пастора.

Вошедший сторож объявил, что срок, назначенный для свидания, прошел. Пастор встал и простился с «умирающим».

— Ночи не проживет, — тихо произнес он в дверях и сокрушенно вздохнул.

«Сестра милосердия». — На свободе. — Подвиги «Грабителей». — Олаф и Эдмунд случайно становятся свидетелями ужасной драмы.

ПРЕДСКАЗАНИЕ МНИМОГО ПАСТОРА оправдалось: Надод действительно не прожил этой ночи в тюрьме.

По тюремным правилам освещать камеры полагалось только от семи до десяти часов вечера, а между тем зимой в шесть часов бывает уже совсем темно. Сторожа на минуту вышли зачем-то из камеры, и Надод этим воспользовался и развернул принесенный ему «пастором» сверток.

В свертке оказались бритва и костюм сестры милосердия.

— Вот оно, оружие о двух концах! — произнес бандит, улыбаясь зловещей улыбкой.

Сначала он подумал воспользоваться сном сторожей, перерезать им обоим горло и убежать, но вспомнил, что ему придется идти через гауптвахту, а уж там его, конечно, не пропустили бы. Тогда Надод придумал другой способ, который и удался благодаря своей крайней дерзости.

Быстро обрив себе бороду, он, пока не пришли сторожа, надел платье сестры милосердия, затем сделал чучело, которое положил вместо себя на постель, а сам встал на колени, как будто на молитву.

В камере было темно настолько, что обман не бросался в глаза.

— Вот тебе раз! — сказали в один голос оба сторожа, как только вернулись. — Сюда кто-то пришел!..

Они подошли ближе и увидели одну из сестер общины милосердия.

— Кто вас сюда пропустил, мать честная? — с удивлением спросил один из сторожей.

Они уже привыкли к посещению сестер милосердия, этих достойных, уважаемых женщин и девиц.

Надод отвечал самым тихим шепотом, чтобы лучше изменить свой голос:

— Сам господин директор по рекомендации того пастора, который навещая узника. Господин пастор полагает, что я могу усладить последние минуты несчастного, но только узник принял меня дурно, с разным богохульством и, отвернувшись к стене, объявил, что не станет мне отвечать ни слова, ибо ни в каких моих заботах не нуждается.

— Как он сказал, так и сделает, матушка, — подтвердил сторож. — Я уверен, что вы знаете, к кому вас прислали?

— Нет, — чуть слышно прозвучал робкий голос сестры милосердия.

— Это знаменитый разбойник и убийца Надод Красноглазый, — продолжал особенно значительным тоном сторож. — Он уже двадцать один раз убегал из острогов и тюрем и, когда его привели сюда, насмешливо сказал нам: «Менее чем через месяц я убегу отсюда, и это будет мой двадцать второй побег». Он мог бы прибавить — и последний, так как теперь ему, надо полагать, придется волей-неволей удалиться из этого мира.