Письма - Плиний Младший

он захотел уйти из жизни, ибо оправдаться не мог, но удивлялись, как человек, не стыдившийся дел позорных, решил смертью избавиться от позорного осуждения.

(6) Бетика тем не менее настаивала на обвинении умершего3. Такой случай предусмотрен законом, но закон давно уже не применялся и теперь, после долгого перерыва, опять обрел силу. Жители Бетики вдобавок обвиняли поименно помощников и прислужников Классика и требовали расследования каждой жалобы.

(7) Защищал Бетику я и со мной Лукцей Альбин4, оратор красноречивый. Я давно уже был расположен к нему, как и он ко мне, а это общее дело заставило меня горячо его полюбить. (8) В славе, особенно литературной, есть нечто άϰοινώνητον[31], но между нами не было ни состязания, ни соперничества; оба мы одинаково старались не для себя, а для дела, такого крупного и важного, что сбросить с себя его бремя за одно заседание мы были бы не в силах. (9) Мы боялись, что нам не хватит ни дня, ни голоса, ни сил, если мы свалим в одну кучу все обвинения и всех подсудимых; что судьи не только устанут от множества имен и множества дел, но все перепутают; что влиятельность отдельных лиц предстанет в этой сумятице как присущая всем и, наконец, что люди сильные принесут как жертву искупления кого-то ничтожного и чужим наказанием ускользнут от собственного. (10) Покровительство и искательство особенно сильны, укрываясь под личиной строгости. (11) Мы приняли в соображение знаменитый пример Сертория: он приказал самому сильному и самому хилому солдату оторвать хвост лошади – ты знаешь остальное56. И мы увидели, что сможем одолеть многочисленный отряд преступников, не иначе как выхватывая по одиночке одного за другим.

(12) Решено было прежде всего доказать виновность Классика; от него удобно было перейти и к его товарищам и прислужникам: уличить товарищей и прислужников можно было, только если он виновен. Из них мы объединили с Классиком двух: Бебия Проба и Фабия Гиспана, сильных влиятельностью, а Гиспан еще и красноречием. С Классиком мы разделались легко и быстро. (13) Он оставил собственноручную запись: сколько получил и за что7; отправил какой-то своей подружке в Рим хвастливое письмо: «Победа, победа! явлюсь к тебе человеком свободным: я продал часть Бетики и уже выручил четыре миллиона».

(14) С Гиспаном и Пробом пришлось попотеть. Прежде чем заняться их преступлениями, я счел необходимым неопровержимо доказать, что пособничество есть преступление – иначе ни к чему было и обвинять пособников. (15) Они и защищались, не отрицая своей вины, а только умоляли сжалиться над их безвыходным положением: они провинциалы и вынуждены из страха выполнять всякое распоряжение проконсула. (16) Клавдий Реститут, мой противник, человек опытный, всегда настороженный и не терявшийся при любой неожиданности, говаривал, что никогда не был так ошеломлен и растерян, как тогда, увидев, что доводы его защиты, на которые он вполне полагался, перехвачены и выбиты у него из рук8. (17) Вот результат нашей тактики: сенат решил выделить из имущества Классика то, что было у него до проконсульства, и отдать это дочери, остальное вернуть тем, кого он ограбил. И добавлено: истребовать деньги, которые он уплатил кредиторам. Гиспан и Проб высланы на пять лет. Таким тяжким оказалось то, в чем раньше сомневались, преступление ли это вообще.

(18) Через несколько дней мы обвиняли Клавдия Фуска, зятя Классика, и Стилония Приска, бывшего при Классике трибуном когорты. Исход был не одинаков: Приску на два года запретили въезд в Италию; Фуска оправдали9.

(19) К третьему заседанию мы решили собрать побольше дел; мы боялись, что затянувшееся следствие надоест следователям до пресыщения и строгая их справедливость вздремнет, а кроме того, мы постарались приберечь к этому заседанию и преступников менее важных. Исключение составляла жена Классика: ее подозревали во многом и многом, но улик для осуждения было недостаточно10. (20) На дочери Классика (она была тоже среди подсудимых) никаких подозрений не лежало. Когда я, заканчивая свою речь, назвал ее имя (в конце нечего было бояться, как в начале, что все обвинение тем самым утратит свою силу), я счел требованием мести не обижать невинную, о чем и сказал и прямо, но по-разному. (21) Я то спрашивал послов, могут ли они сообщить мне что-либо, что, по их мнению, можно доказать, то обращался к сенаторам за советом: считают ли они, если у меня есть некоторая способность говорить, что я должен как мечом прикончить невинного, и, наконец, все заключил такой концовкой: «кто-нибудь скажет: „итак, ты судишь?“ я не сужу, но помню, что адвокатом меня назначили судьи».

(22) Так закончился этот процесс, в котором было столько обвиняемых. Кое-кого оправдали, большинство осудили и даже выслали, одних на время, других навсегда. (23) Сенатским постановлением полностью засвидетельствовано и одобрено наше рвение, честность и стойкость. Это была достойная награда за наш труд, и ничуть не преувеличенная. (24) Можешь представить, как мы устали: столько раз приходилось нам выступать, столько раз спорить, допрашивать стольких свидетелей, ободрять, опровергать. (25) Как трудно, как мучительно отказывать тайным просьбам друзей подсудимых и противостоять их открытым нападкам? Я приведу один случай. Когда некоторые судьи громко вступились за одного весьма влиятельного подсудимого, я ответил: «он не будет менее невиновен, если я скажу все». (26) Можешь заключить из этого, сколько схваток мы выдержали, сколько обид на себя навлекли, на короткое время правда. Честность оскорбляет людей в ту минуту, когда она им во вред, потом они же ею восторгаются и ее превозносят. Лучше ввести тебя в это дело я не могу.

(27) Ты скажешь: «не стоило труда. И к чему мне такое длинное письмо?» Тогда не спрашивай постоянно, что делается в Риме. И помни: не длинно письмо, охватившее столько дней, столько следствий, назвавшее столько подсудимых и дел. (28) Все это я, по-моему, перебрал вкратце, но тщательно. «Тщательно!» Зря я сказал это слово! мне припомнился один мой пропуск, и припомнился поздно. Все же я расскажу о нем, хотя и с опозданием. Так делает Гомер11 и по его примеру многие: тут есть своя красота, но для меня дело не в этом.

(29) Кто-то из свидетелей, – рассердился ли он, что его вызвали против воли, подговорил ли его кто-то из подсудимых обезоружить обвинение, – но только он потребовал на скамью подсудимых Норбана Лициниана – посла от провинции и «инквизитора» под тем предлогом, что в деле Касты (жены Классика) он двурушничал12. (30) Законом оговорено, чтобы дело подсудимого было