Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

их не трогали. Вполне возможно, боялись… Били только «политиков». При этом орали что было мочи:

– Фашисты! Гитлеровцы!

Заметил Китаев и то, что Сташевский старался едва ли не больше всех – во всяком случае, орудовал так же люто, как и сержант Житнухин. Вот тебе и преподаватель марксизма-ленинизма, призванный нести молодым людям разумное, доброе, вечное, светлое, высокое… Какая еще может быть нравственность?

В следующий миг Китаеву сделалось не до размышлений – его огрел прикладом сам Житнухин, с жаром выхаркнул из себя ругательство, замахнулся еще раз, но Китаев опередил его, проворно откатился в сторону. Житнухин выматерился и, извернувшись ловко, опустил приклад на сгорбленную спину магаданского «кума». Прорычал, с трудом продавливая слова сквозь плотно сцепленные зубы:

– Развелись тут… Фашисты! Давить, давить вас надо!

Брыль посерел лицом, застонал, ткнулся головой в шпалу.

– Вста-ать! – заорал Житнухин, перекинул автомат из одной руки в другую, взял ППШ наизготовку. Лицо у него сделалось такое, что без всяких слов было понятно – на спусковой крючок нажмет, не задумываясь. Уложит и глазом не моргнет.

Китаев поспешно подскочил к «куму», подсунулся под него, ухватил рукой покрепче, что было силы потянул его наверх, помог себе плечом.

– Вставай, Брыль! Ну! – просипел он.

Брыль выплюнул сгусток крови, возникший у него во рту – неужели образовался от удара прикладом по хребту? – помотал тяжелой головой, снова отплюнулся кровью. Младший сержант глядел на него заинтересованно: поднимется фашист или нет? Если не поднимется – ничего страшного, пятьсот первая стройка все спишет, в том числе и этого гитлеровца. Одним больше, одним меньше – тьфу! Житнухин раздвинул губы в победной улыбке.

Каждый день в земле здешней остаются люди. Много людей. Пересчитывать их не стоит, это отбросы общества, стране они уже никогда не понадобятся, – так полагал Житнухин. Гитлеровец этого не знает, а сержант знает… Очень хорошо знает.

– Отойди от него, – тихо, зловеще проговорил сержант, ткнул стволом автомата в Китаева. – Ну! Иначе положу обоих!

«Сейчас пальнет! – мелькнуло в голове у Китаева. – За ним не заржавеет…» «Кума» Китаев не бросил, засипел дыряво, стиснул зубы так, что из десен пошла кровь, и будто на жестком штангистском помосте рванул всем телом вверх, подбрасывая и тело Брыля, неожиданно сделавшееся неувертливым. Поднял «кума».

Брыль качнулся в одну сторону, в другую, чуть не завалился, но на ногах удержался. Китаев сунул ему в руку железный крюк, похожий на клюку, прошептал сипло:

– Обопрись, Брыль… Давай, миленький.

Охранники развели бригады – уголовники сосредоточились у одного края платформы, «политики» у другого с гиканьем и уханьем начали стаскивать на землю шпалы.

Пахан недобро косился на Егорунина, вытряхивал изо рта матерные слова и демонстративно плевал себе под ноги. Плевки были точными, как выстрелы из нарезного оружия, плевком он, наверное, мог перешибить муху. Такое внимание пахана означало, что у случившейся стычки будет продолжение.

С неба посыпал мелкий серый дождь. Колючий, холодный… Казалось, что из низкой тяжелой тучи на землю падала железная стружка, застревала за воротником, проникала под одежду, растворялась там.

Стылый морок пробивал тело до костей.

В два часа ночи дверь наскоро сколоченного дощаника, который занимали «политики», с тихим скрипом растворилась. На пороге возникла серая, облепленная комарами тень.

Принадлежала тень мужику грузному, косолапому, с длинными мощными руками. Обезьяна, а не человек. Среди «политиков» людей с такими фигурами не было, значит, понятно без всякого подробного рассмотрения, кто явился к обитателям дощаника. Немного оглядевшись, незваный гость махнул рукой – подал знак людям, остававшимся на улице.

Первым из темноты выдвинулся пахан, приклеил к губе едва приметно тлеющий окурок, пыхнул дымом, чтобы комары особо не разевали рты на предводителя уголовников, – спросил неслышно:

– Ну?

– Все на месте. Дрыхнут «политики», сладкие сны про Гитлера смотрят.

– Пошли! – пахан шагнул в душное, дурно пахнущее помещение, в котором ночевали «политики». – Досмотреть свои сладкие сны мы им не дадим.

Не ведал пахан, кто такие фронтовики, не знал их, никогда не нюхал воздуха, остающегося на поле боя после атаки, поэтому даже предположить не мог, что может произойти в следующую минуту, – был уверен в своей правоте, в своем могуществе… Ведь если понадобится, он заколет даже самого полковника Успенского.

У пахана имелся и проводник-уголовник, который часто наведывался к «политикам», чтобы повидаться со своим землячком, – даже более, чем просто землячком, земляк этот доводился ему троюродным братом и жил в его родном городе Абакане на соседней улице. Проводник точно знал, где находятся нары Егорунина, Китаева, Христинина, вообще всей этой шайки-лейки, которая решила мочиться против ветра… А мочиться против ветра не рекомендуют лагерные паханы – ох, не рекомендуют. Их морали, к слову, придерживаются все зеки без исключения.

Пахан поднял руку, и тут же под мышкой у него нарисовался проводник – невысокий, похожий на школьника зек, прошептал едва слышно:

– За мной, пожалуйста.

Вежливый, слово «пожалуйста» знает. Подойдя к нарам, где лежал Егорунин, проводник ткнул рукой в нижний настил, занятый человеком, укрытым телогрейкой. Пахан вытащил из-за голенища финку, поплевал на нее. Это последнее, что он сумел сделать – поплевать на нож. Телогрейка неожиданно большим черным комком отлетела в сторону, а пахан икнул надорванно, насаживаясь на собственное лезвие. Он даже не понял, что произошло – вывалил наружу язык и закатил глаза под лоб.

Со второго яруса свесились ноги Китаева, ловко подцепили проводника под голову и рванули вверх.

Подвешенный проводник застучал ботинками, но стучал недолго – Китаев ударил его кулаком по темени; проводник, промычав что-то невнятно, улетел под нары.

Всего несколько минут понадобилось на то, чтобы группа, пришедшая с паханом, оказалась лежащей на земляном полу. Кто-то валялся, захлебнувшись в собственной блевотине, кто-то головой развернулся на сто восемьдесят градусов – носом назад, – и не дышал, кто-то влетел головой под нары, будто под днище танка, и застыл там кучей бесформенного тряпья. Непонятно было, что лежит под нарами – то ли человек, припавший к замусоренному полу физиономией, чтобы отдохнуть, то ли старое одеяло, которое шофер набрасывает в зимнюю пору на капот родной машины, чтобы поменьше остывал мотор.

– «Кум», давай-ка на стрему, – скомандовал Егорунин Брылю, – постой малость. Оставлять эту публику в нашем бараке нельзя.

Брыль проворно свалился с верхнего яруса вниз, трусцой пробежал к двери. Выглянул наружу, всмотрелся в серую предутреннюю наволочь, недобро шевелящуюся, – было такое впечатление, что неподалеку кто-то ходит, раздвигает руками туман, – но за дверями никого не было, и «кум» махнул рукой – чисто, мол.

– Володя, вытаскивай первого отдыхающего, – велел Егорунин Китаеву, – нечего ему изображать из себя ватный матрас для автомобильного мотора.

Интересно умеет выражаться бывший старлей, – и явно постигал эту науку не на фронте.

Вцепившись обеими руками в лодыжки, Китаев выволок убитого из-под нар, потом перехватил его за воротник и, кряхтя, потащил к выходу. Не