Бесконечные дни - Себастьян Барри

– Я бы сказал, твоя красота никуда не делась, – заявляет Джон Коул, разглядывая меня в полутьме. – По-моему, ты ничего так.

– Думаешь? – говорю я.

– Мне, во всяком случае, нравится. – И он целует меня.

Нам обоим еще в новинку жить в доме, а не слоняться по казарме, как привидения. Виноне все равно, что двое мужчин спят в одной кровати, – такое можно увидеть на любом постоялом дворе или в пансионе, когда коек не хватает. Да для Виноны и кровать-то диковинка – в Ларами она спала на полу. Теперь у нее своя кроватка. Она и города сроду не видала, а теперь любит прогуляться с нами до реки и поехать на пароме в лавку за припасами. Винона умеет готовить простое, как нам было обещано, и говорит очень хорошо, и я уж не знаю почему, но встречные, что погрубей, не часто к ней цепляются с оскорблениями. Может, по нам видно, что мы за это вломим. А мы точно вломим. В Джоне Коуле росту шесть футов три дюйма, так что его не каждый рискнет задирать. Я-то ростом мал, но иногда короткий кинжал лучше всего. Я всегда ношу свой кольт на виду, на брючном ремне. Наверно, Виноне скучновато и нечем заняться; я купил ей три платья, когда мы проезжали через Сент-Луис, так что теперь у нее целый гардероб. Из этих платьев мне больше всего нравится розовое, с оборками. Продавщицы в магазине собрали ей комплект нижнего белья – я не видел, потому что мне велели отвернуться. Еще мы ей купили обувку и всякое такое. Рядом живет прачка-негритянка, она берет у нас стирку каждую неделю. И даже крахмалит. Она говорит, что негритянский молитвенный дом в Сент-Луисе раньше постоянно сгорал, но в последнее время пожаров не было. Мы красиво подстригли прямые черные волосы Виноны и купили ей гребни и расческу, так что теперь она все время причесывается перед зеркалом на подставке. Винона. Фамилии у нее нет, во всяком случае такой, чтобы можно было выговорить, и мы спрашиваем, хочет ли она зваться Коул или Макналти, и она отвечает, что «Коул» звучит лучше, – может, так оно и есть.

Поэтому когда мы идем покупать билеты на поезд, на новую ветку до Гранд-Рапидс, то записываем ее Виноной Коул. Это кажется нам так же естественно, как плевать в плевательницу.

Мы едем в Гранд-Рапидс через Каламазу и останавливаемся на ночь в отеле Суита, а наутро старый друг Титус Нун приходит нас повидать. Все время, пока мы ехали в поезде – шипящем, пыхтящем, скрежещущем, – Винона сидела прямая и бессонная, словно во чреве демона, в ожидании смерти. Ее нисколько не занимали картины-карты красот и ужасов Америки, что разворачивались и сворачивались за окном. Древние озера, подобные морям, древние леса, темные, как детские страхи, и внезапные города – одна спесь и грязь. Мистер Нун, оказалось, совсем не постарел. Он щеголеват, что твоя макрель. Черная шуба лоснится странностью – она из меха черных медведей. Галстук, синий, как сойка, тоже блещет птичьей жизнью. Запонки выловлены из австралийских рек, по его словам – темные изумруды, как выковырянные глаза. Цирюльник побрил его лицо так, что вышли сплошные прямые линии, черные заплатки бакенбард, незапятнанность. Кожа вся – следы былых улыбок. Похоже, Титус Нун – мужчина в расцвете лет. Джон Коул смотрит на него, на меня и смеется – с восторгом и облегчением. Мистер Нун глазеет на нас и хлопает в ладоши, обтянутые перчатками, – как шулер, играющий с лохами в три карты, но он не шулер, и он тоже смеется. Наверно, тут мы вспоминаем, что он сделал для нас в Дэггсвилле, а он, может, вспоминает, что мы его ни разу не подвели. На таких вещах строятся деловые отношения. Винона, хоть и измучена длинным путешествием, окончившимся лишь вчера, присоединяется к нашему смеху. Не совру, смех у нее – что ручеек на летнем лугу. Только войдя к нам в номер, мистер Нун поклонился ей, взял ее руку, нежно потряс и спросил, как она поживает. Я поживаю хорошо, отвечала она с безупречным бостонским выговором, перенятым у миссис Нил. Просто миг, но он кое-что да значил. У меня прямо сердце встрепенулось. Очень редко случается то, отчего сердце встрепенется, и эти случаи нужно сохранять в памяти, чтобы потом найти, а не потерять. Это дочь Джона, говорю я, особо не думая. Я до тех пор не думал об этом именно такими словами, насколько помню. Джон Коул ничего поперек не сказал. Только просиял. Ну, говорит Титус Нун, я так думаю, матушка ее была красавицей. И он склоняет голову, выражая скорбь о вероятной кончине этой самой матушки, и не собирается ни о чем спрашивать, если мы сами не скажем. И мы на этом закрываем тему, словно на последней ноте баллады.

Маленькая горничная, черная, как точило, приносит чай и виски. Мы, словно создание с одной головой и восемью глазами, устремляем взгляд на поднос с чайником и чашками и снова хохочем. Бог знает почему. Может, нам просто в голову ударило. Мистер Нун говорит, что у него заведение на полном ходу, театр на Грэб-Корнерс. Лучшее минстрел-шоу от Тимбукту до Каламазу. Все актеры без затей, кроме одного, звезды первой величины, – его зовут Соджорнер Ратолл, и он играет все женские роли. Гений, животики надорвешь. Пиздюк первосортный, извиняюсь за мой французский. А вы, мальчики, что собираетесь делать в городе? Ну, говорит Джон Коул чуть застенчиво, мы приехали с вами поговорить. Ну конечно, ребята, ну конечно, отвечает Нун. Видите ли, говорит Джон Коул, мне о прошлом годе пришла в голову эта мысль. Мы были в индейском лагере у форта Ларами, и там были эти воины сиу – они одевались женщинами, и выходило очень странно, иные из них были весьма хороши собой, так что аж коленки подгибались. И я все это время думал, что, раз Томас у нас больше не девочка, можно одеть его в женское платье и посмотреть, что выйдет. Я просто подумал, ну понимаете, может, это подействует на зрителей, как на меня тогда, в прериях. Ну что ж, говорит Титус, а он сможет гримироваться, как положено в минстрел-шоу, и играть женские роли? Еще и как, отвечает Джон Коул, и я все лелеял эту мысль, как проповедник – видение свыше: Томас – в платье, и манеры этакие деликатные, как у дамы, только еще деликатней, туалет в полном порядке, и выйдет просто красота, ведь он у нас красавец, Томас-то. Мы посмеялись, и он продолжил: ну вот, я подумал, что мы можем попробовать и здесь, у вас в театре, потому как вы знаете нас и знаете, что мы не какие-нибудь бездельники. И что же он будет делать – петь, танцевать или что, спрашивает мистер Нун, подавшись вперед, с живым интересом. Будь у него на голове усики, как у большого пустынного муравья, они бы сейчас шевелились как бешеные. Я вот что подумал, говорит Джон Коул. Может, его можно выпускать на сцену в маленьких пьесках, или он может выходить как красивый молодой человек, скрываться за ширмой, в это время кто-нибудь еще поет и танцует, а он потом выходит в виде сногсшибательной красавицы. И посмотрим, что скажут зрители. А может быть, это красавица в будуаре, шнурует корсет, и я вхожу как ее любовник, и мы беседуем, потом поём… ну, я не умею петь, так что… в общем, вы поняли. Ну хорошо, а юная дама чем будет заниматься, спрашивает Нун, кивая на Винону. Не знаю, отвечает Джон Коул. Я не думал и ее туда вставить. Может, детские роли, подсказывает Титус Нун. Она поёт? Ты поёшь, спрашивает Джон Коул, понятия не имея. Да, я умею петь, отвечает Винона. А что ты можешь спеть? «Розалия, цветок душистых прерий», – отвечает она, меня научила миссис Нил. Это про умершую девочку, говорит Титус Нун, одобрительно кивая. Мы можем начернить Виноне лицо, она будет играть горничную и петь эту чертову «Розалию». Зрители придут в восторг. А тем временем Томас в платье и ты в роли возлюбленного, и вы будете расхаживать по сцене, Томас весь в виде утонченной дамы, прелестен, как ты сказал, ну что ж, ну что ж, я думаю, это может иметь успех. Если зрителям понравится, я буду платить вам двадцать пять долларов в неделю на троих. Подходит? Подходит просто как галоша по ноге, отвечает Джон Коул. Ну что ж, говорит Титус, у меня большие надежды. Я отлично помню, как обожали старатели вас двоих, когда вы были девушками. Давайте за это выпьем, черт побери. И мы так и сделали – выпили за это.