На грани счастья - Татьяна Алюшина

Он чувствовал такую непривычную, незнакомую теплую печаль, легонько сжимающую горло и сердце, светлую, как паутинка на солнце, грусть по уже прошедшему и невозможности ни вернуть, ни повторить.

Он вдруг вспомнил строчки из не очень известной песни Окуджавы, годов семидесятых, непонятным образом всплывшие сейчас в памяти: «К чему мы перешли на «ты», за это нам и перепало, на грош любви и простоты, а что-то главное пропало».

Они не перешли на «ты», и у них что-то главное осталось!

«Это было красиво!» — сказала она.

Это было непередаваемо красиво и стало щемяще прекрасно, когда прошло и закрепилось воспоминанием.

У них теперь есть навсегда, как бы ни сложились их жизни — у них, у обоих, теперь навсегда есть четыре дня своей Италии и совместно пережитые, перечувствованные вдвоем моменты красоты.

И он летел в самолете, увозя с собой солнце, море, горы, природу, смех, разговоры, его ухаживание, ее уважительное приятие его ухаживания и их «вы». И сердце щемило отзвуками высокогорной баллады…

Власов почувствовал слезы, текущие из глаз, и резко сел на кровати, посмотрел на часы — полчетвертого утра. Он, оказывается, заснул, и во сне продолжая вспоминать Италию, проживая и чувствуя заново, до слез.

Сколько он спал? Часа три.

Он прошел в ванную, умылся холодной водой и задержался взглядом на своем отражении в зеркале.

«Ничего! — сказал он себе зеркальному. — Ничего, прорвемся!»

И быстро пошел к холодильнику, достал из морозилки водку.

В дверь настойчиво и громко постучали.

«Дашка!» — заколотилось сердце, на мгновение испугавшись самого страшного. Власов широкими шагами прошел к двери и рванул, распахивая.

— Привет! — Макс хлопнул его по плечу, сдвинул в сторону и прошел в номер.

— Привет! — Федька переступил через порог, заметил у него в руке бутылку, забрал и попенял: — А подождать товарищей?

Макс уже разулся, кинул портфель рядом с креслом, в которое сел, обвел взглядом подувядшую закуску на столе и сообщил:

— Сейчас все освежат, мы с Федькой заказали. Ну, давай наливай, чего ждать-то!

— Действительно, — поддержал Федька, усаживаясь на диван возле столика.

Власов достал из буфета и поставил на стол еще две рюмки, сел в кресло. Федька разлил, подняли, и Макс сказал:

— Чтобы Даша твоя скорее поправлялась!

Чокнулись, выпили. А Власов подумал, что ему надо снова умыться холодной водой, останавливая подступившие слезы.

— Рассказывай, — дал отмашку Федька.

Федька и Макс были его самыми близкими друзьями, по сути братьями и даже больше.

Они познакомились на распределительном флотском пункте, где их троих и еще парочку ребят из новобранцев отобрали в морпех.

Служить. Три года. На минуточку, в морской пехоте.

Их троих флотское начальство называло «студенты», таким образом сразу объединив в группу, потому что все трое угодили сюда с первого курса институтов.

Они сдружились с первого дня, того «отборочного» знакомства, да так и прослужили: спина к спине — и не расставаясь пошли дальше по жизни — спина к спине! Втроем — Федор Дробыш, Максим Скоков и Игорь Власов.

И прошли на этой службе такое! И участвовали в заварухах не детских, и…

Да до хрена! И рассказывать не стоит!

А знакомство и узнавание друг друга в те первые дни начавшейся службы проходило через сплошной хохот.

— Ты откуда? — спросил Федька у Макса.

— Из Москвы.

— Ни хрена себе! Тебя как угораздило-то из Москвы да из института в морпех угодить?

— А-а-а! — с досадой махнул рукой Макс. — Член не туда засунул! У моего однокурсника знакомая в швейном училище учится. Ну, мы как-то завалились к ним в общагу! Посидели, выпили с девчонками, песни попели под гитарку, а они вокруг нас как дивы гаремные — выбирай не хочу! А одна уж так меня окучивала, ну я и ответил взаимностью, и трахнул, как положено. И забыл, само собой. Я даже ее имени не помню, из Урюпинска какого-то, хер знает откуда! А она через месяц заявляется к моей матери, и ведь адрес узнала как-то, и все про меня разузнала. И заявляет: я, мол, беременная, он должен на мне жениться! А если не женится, то я заявление в милицию об изнасиловании подам, у меня пол-общаги свидетелей, его посадят! Я, говорит, для начала уже заявление в его комсомольскую организацию в институте написала. И не думайте, что отделаетесь! У меня в моем Жопинске дядя прокурор, так что у вашего Макса один выход! А мама ей так спокойно: «Девочка, он не может на вас жениться, его в армию забрали!» А девка не поверила. Я, говорит, все узнаю. Ну, маманя контрнаступление устроила, выяснила про эту деваху подробности. Оказалось, и дядя главный прокурор, и в Москве родственники непростые имеются. А меня уж прессовать начали, отвел в сторонку комсорг, предупредил, что на завтра назначено заседание комитета комсомола, где будут рассматривать мое дело. Ну, сами знаете — из комсомола, поездом из института, а там либо женись, либо садись. Мать бегом в военкомат, заплатила военкому, только, просит, не в Афган, куда подальше, и быстро! Я к декану, объяснил ему что и как, повестку показал, он мужик нормальный, иди, говорит, служи, я тебе академку по семейным обстоятельствам задним числом оформлю, вернешься, восстановишься.

— Поня-ятно, — протянул Федька, дослушав. — Да уж, дорогой тебе получился трах одноразовый, Максим Скоков: сунул-высунул и бежать, что-то типа: скок, скок, через мосток, и на бабу на часок!

Мужики грохнули хохотом и ржали еще час, уговаривая Федьку придумывать новые и новые рифмы.

А к Максу припечаталось навсегда, став его позывным и пожизненным прозвищем: Скок.

Федька-то свой позывной тогда же получил, в тот разговор на распределительном пункте, рассказав не менее нелепую историю своего попадалова.

— Ну а ты, Дробыш, откуда и как в морпех-то попал? — отсмеявшись вместе со всеми, спросил Макс.

— Да так же, как и ты: от тюряги в сапоги! Я из Сибири, в политехе учился. Поехали мы с компанией в выходные к другу моему на дачу. А недалеко от его дачи, прямо на речке, стоит станция научная, они там замеры всякие проводят, лед изучают, состав воды да всякое. Ну вот, мужики перебрали сильно, а я не в их градусе, решил прогуляться, надоели мне их пьяные базары и разборки. Иду себе вдоль речки, гуляю, слышу, кричит кто-то вроде как: «Помогите!» Я присмотрелся, а там к станции этой пришвартован наглухо понтон, а от него метра на два прорублена во льду траншея до квадратной полыньи. Возле этой полыньи на льду лежит мужик на животе, а руки по самые плечи в воде и орет.

Я к нему мотанул, дубленку на ходу скинул, ухватил за ноги и тащить, а он кричит: «Не меня, аппаратура тонет!» Ну, я тоже руки сунул в воду, он какой-то короб железный держит, сука, тяжелый, да еще зацепился за что-то, ну, я, дурак, и нырнул в прорубь, вытолкал ему этот короб. А лед уж под ним потрескивает, весна все ж таки. Я ему: «Руку давай, вытаскивай меня!» — а он: «Сейчас, только аппаратуру отнесу!» Мудак! Короче, он ее тащит, а лед трещит, он коробку на понтон поставил, сам на него забрался, а за мной возвращаться забздел, схватил весло, которое там валялось, и мне протягивает. А весло обледенело коркой, у меня руки мокрые, соскальзывают, не зацепиться. Вижу там, на домике, щит с инструментами, я ему кричу: «Багор давай!» — а он: «Да, да!» — и снова мне весло протягивает! Я ему: «Багор!» — и руками показываю на дом и багор с крюком. А он, козел, в ответ: «Держи! Держи!» — и снова весло тянет. Ну понял я: кранты мне! Не утопну, так отморожусь, вместо яиц елочка останется! Ну и ломанул через эту траншею, а она заледенела, еле продрался. Вылез кое-как, обматерил этого придурка: «Я ж тебе кричал: «Багор!» — а он мне снова весло тычет в руки: «Я же тебе весло давал!» Рванул я у него это весло и как въе… ему в лобешник. Ну, он в отключку, а мне хулиганка с тяжкими телесными. Маманя моя, святая женщина, как и твоя, Скок, побежала к военкому, дядьке моему двоюродному: спасай, выручай, только не в Афган! В какие-нибудь серьезные войска и подальше, так чтобы дело уголовное закрыли! Ну, он меня и отправил подальше!