Лис, который раскрашивал зори (сборник) - Нелл Уайт-Смит

− Я не уверен…

− Я не знаю, как управлять! − радостно заорал я, задыхаясь золотым ветром и счастьем, стараясь рулить и носом, и лапами, и хвостом, и ушами. Теперь понятно, отчего у той бурой лисицы (не утром будь она помянута) были крылья.

Дивен подумал ещё немного, и всё-таки шагнул ко мне − он был крупнее, и его быстрее понесло вверх. И мы кувыркались в золотых брызгах рассветной зари, которую мы сделали сами до тех пор, пока Вай-Вай не выловила нас за хвосты назад.

Мы сидели на мостике, смотрели вперёд − небо светало, натяжение цепей ослаблялось. У меня что-то оттаивало в душе, я понимал, что этот город, Угольные Спирали − теперь город моей последней надежды − если я потеряю всё: дирижабль, работу и даже пару конечностей, я смогу через пустоши приползти сюда и однажды − опять взлететь. Я мягко толкнул Дивена в бок мол «мне не стоило так срываться, но ты уж меня прости, старина».

Дивен вздохнул, что означало «в чём-то ты ночью был всё-таки прав, в чём-то, конечно, нет, но мы всё равно друзья». Нам бы дальше сидеть и молчать дальше, но тут я ему сказал:

− Знаешь, мастер сердца меня спросил не страшно ли мне давать механоидам надежду, и я не соврал, сказал, что страшно. Но я теперь не могу никак понять − надежду на что я им даю?

− Я тоже не знаю. Быть может… передать что-то дальше?

− Что? Свой геном? Тоже мне мечта…

− Возможно одну только память о том, как они посмотрели вверх. Они топтуны, со всех сторон стеснённые обстоятельствами. Вполне возможно, что красота небес будет единственным счастьем, за которое они не будут никому и ничего должны. Счастье без долговых обязательств, − он опустил голову вниз, выдохнув, а потом начал говорить снова, − Кай, я хочу, чтобы ты понял: мы все стараемся дать детям именно то, чего были лишены в детстве сами, нам кажется это ответом на все вопросы, какой-то панацеей… мы можем передать только то, что сами знаем и большее нам не под силу. Поэтому и я…

− Да всё я понял.

− Ты ничего не понял, своей тупой головой. Знаешь, логическую структуру, в которую Центр укладывает наши судьбы он зовёт Полотном, а ты мне иногда кажешься ребёнком, которого пустили на это полотно и дали в руки вязальный крючок. И ты ставишь зацепки тут и там, где только дотянешься. Чуть-чуть выдёргиваешь ниточки, и судьба механоида уже никогда не останется прежней, хотя, казалось бы, совсем не изменилась. Ты не понимаешь, что ты сделал со мной и с Сайрикой. Ты просто не понимаешь, что теперь, из-за тебя кто-то, кого ты не знаешь, с кем не встречался и не знаком, выбираясь из угольных шахт, поднимает глаза вверх, а до этого их мастера и мастера их мастеров не знали зачем им туда смотреть, а их ученики − всегда будут знать!

− Всё-то ты знаешь, − буркнул я, и сменил тему потому, что то, о чём говорил Дивен, было мне почему-то неприятно, − а скажи, почему ты не предупредил меня, что Сайрика вышла замуж? Она мне сказала, что ты не знал, но ведь ты был с ней у врача, а значит должен был заметить серёжку.

− Извини, я не рассматривал её уши, − недовольно ответил Дивен. Я понял, что задел его упрёком. Помолчав, он сказал, − Я, может быть, слишком много занимался твоей будущей семьёй, я просто не хотел, чтобы ты её потерял. И потом, имей совесть: я не лез бы в твою личную жизнь, будь я тоже счастливо влюблён.

− Ну, старина, во-первых, ты бы лез всё равно, а потом − давай говорить честно − сложно найти свою любовь, сидя на одном месте, − тут я пустился рассказывать ему по накатанной о том, как он неправильно и неверно живёт, упиваясь тем, что настала моя очередь, но быстро выдохся. Наконец стало тихо.

Мы оба молча глядели на восходящее солнце, на засыпающий город. Смотрели как светлеет небо, как расползается новый день. Всё это придало мне смелости распечатать письмо Сайрики наконец. Я вскрыл конверт, и начал читать сбивчивый девичий почерк.

− Дивен, ты же разбираешься в анатомии? − как бы между прочим спросил его я.

− В анатомической инженерии немного разбираюсь, но я оборотней только изучал.

− Ну да… а что такое оалапорациальная мембрана?

− Деталь, отвечающая за фильтрацию воздуха у некоторых видов оборотней, а что такое?

− У меня вчера раньше срока родился сын. Здесь написано «врождённая атрофия оалапорациальной мембраны», нужна замена родной механики от донора или протез. Протезов для таких маленьких, конечно, не делают, совместимых ликровых признаков больше ни у кого в городе нет, я один подходящий родственник и я один оборотень-лис. Примерный срок жизни на аппарате − двое суток, то есть я никак не успеваю домой, − ровным голосом произнёс я.

− Что ты сейчас сказал? − переспросил меня Дивен, развернувшись ко мне лицом.

− Я… я не знаю. Я повторил, то, что написано, но я ничего не понимаю, Дивен, помоги мне. У меня что, пока тут я летал, умер ребёнок?

Кот выхватил у меня из рук письмо и начал перечитывать. По его словам, он пытался привести меня в чувство некоторое время, но я просто сидел со стеклянным взглядом, и ничего не отвечал. Потратив на меня почти четверть часа, Дивен пошел обсуждать проблему с Кейриком, и тот ему начал что-то советовать, но тут я встал, пошел к штурвалу, посадил Лёгкую на ближайшем дворе, и вытолкал весь экипаж Энкорры взашей.

Вай-Вай я сказал, что ей тоже лучше уйти − мы сейчас с Дивеном будем совершать уголовные преступления. Но она осталась. Дальше я достал три пистолета − два дал Дивену, один взял сам. И начал править к сердцу города. Рожа у меня при этом при всём, говорят, была страшной.

− Откуда у тебя оружие, идиот? − спрашивал меня тогда Дивен, − у тебя что, есть назначение на оружие?

− Нет. Ими со мной расплатился один парень. Клиент.

− Контрабанда?! Ты занимаешься контрабандой?!

− Не я, он. Я для него рисовал небо над поездом, которым к нему в гости ехала его первая мастерица.

− Старая контрабандистка?!

− Дивен, ты считаешь, что старые контрабандистки не должны быть счастливы? − рассудительно спросил я его, сажая Лёгкую во дворе мастерских сердца, и он на это не нашелся с ответом. Этого диалога я даже не помню: я отвечал тогда на полном автомате − так много подобных уже у меня было.

Занятно сказать, но те, кто легко могут рассудить, что некто заслуживает смерти, всегда смущённо замолчат, если спросить их, заслуживает ли этот кто-то, даже самое плохое существо на свете, счастья. Наверное, это от того, что даже на словах, лучше лишить жизни, чем лишить надежды.

Мозги нагнали меня, когда мы заходили в мастерские сердца − все нас поздравляли, а у меня в голове была только та картинка, которую мне нарисовал мастер сердца− эллипсоид из магнитных линий, который выглядел как дирижабль. Точнее − как чехол для оболочки дирижабля. Всё сложилось, всё было ясно и просто, но могло не получиться.