Александровскiе кадеты. Том 1 - Ник Перумов

Но подлизой – куда хуже. Подлиза – это всего на одну ступень выше «филёра», а хуже «филёра» вообще ничего нет.

Подлиза только на первый взгляд безвреден, считали в 3-й Елисаветинской военной гимназии. Подлиза, когда руку тянет, своего же товарища закладывает, если тот урок не выучил. Поэтому, если, скажем, кадет Иванов, спрошенный о реках Сибири, глядит на «немую» карту, как тот самый баран на новые ворота, то кадету Петрову, даже знай он все эти реки назубок – и Обь, и Иртыш, и Лену, и Ангару, и даже Индигирку, – ни в коем случае не следовало лезть и заявлять: «Позвольте мне, господин преподаватель, я выучил», – потому что Иванов ещё мог рассчитывать на тройку, а вот если Петров отбарабанит как по писаному, то бедняге Иванову точно вкатят кол.

А если этот кол – третий за неделю, то выдерут розгами.

Федя вздохнул про себя. Кто прошипел ему «подлиза», он скоро узнает, такое один раз не случается. Ну и потом придётся того, подраться. Интересно, где тут в этом корпусе дерутся? В Елисаветинске дрались по умывалкам или же за старым пожарным сараем. Все преподаватели и начальники рот знали про это, но ничегошеньки не делали и, даже видя толпу мальчишек, направлявшихся на перемене «в засарай», лишь снисходительно осведомлялись, зачем туда собрались господа воспитанники; всякий раз им отвечали одним и тем же ответом – мол, у Сидорова голова болит, там воздух свежий.

Ответ не сделал бы честь и идиоту, но начальству было всё равно.

Да, интересно, как здесь?

Все эти размышления так увлекли Фёдора, что, оказавшись в химическом кабинете, где тоже было на что посмотреть, он почти ничего и не разглядел. Колбы, трубки, горелки… в других обстоятельствах кадета Солонова отсюда пришлось бы вытаскивать ломовой лошадью, а сейчас он только равнодушно выслушал уставное приветствие химика, худого и нервного инженер-штабс-капитана Шубникова, почти ничего не запомнив.

Потом были и другие классы, все – большие, светлые, просторные, с «волшебными фонарями»-проекторами, но всё ж больше похожие на привычные Фёдору, хотя парты всюду стояли широким полукругом, так что в задних рядах ни у кого отсидеться бы не получилось. Других наставников они не увидели; с учителями полагалось встречаться на торжественном обеде после молебна.

Потом подполковник Аристов вдруг отчего-то заторопился, нахмурился, и мимо класса с бронзовой табличкой «Кабинетъ русской словесности» он почти пробежал.

Прошли они и мимо дверей с особо интригующей надписью «Кабинетъ военныхъ игръ» – Константин Сергеевич только бросил, что здесь, мол, можно надолго застрять и «тут не второпях смотреть надо».

Потом они заглянули в гимнастический зал – и это был не зал, а залище, точнее, три зала подряд, разделённые рядами мощных белых колонн. Целые джунгли свисающих с потолка канатов, верёвочные сети и лестницы для лазанья, трапеции, турники, шесты – чего тут только не было! Это совершенно не походило на скучные помещения для гимнастики в 3-й Елисаветинской.

Кратко высунулись на улицу – увидели полосу препятствий с кирпичными развалинами, рвами, заполненными водой, бумами разной высоты и ширины, прямыми, кривыми и ломаными, словно молнии.

– Ух ты… – восхищённо выдохнул второгодник Воротников. Наверное, уже предвкушал, как придёт тут первым.

Посмотрели они и тир – низкое полуподвальное помещение, где, впрочем, не было ничего особо интересного, кроме лишь груд стреляных гильз в специальных вёдрах. А так – серые цементные стены, электрические лампочки в железных решётчатых абажурах, словом, «пока не начали стрелять – скукота одна», – как с улыбкой поведал им Константин Сергеевич.

Ещё имелись конюшни, крытый манеж, где бородатые казаки проезжали лошадей, потому что на приписанных корпусу лугах сегодня кто-то что-то делал – Федя не понял, кто, что и зачем.

В общем, когда осмотр закончился, в животе у новоиспечённого кадета Солонова весьма громко бурчало, и он с нетерпением ждал молебна, каковой должен был служить прелюдией к праздничному обеду.

Молебен служили в маленькой корпусной церкви, куда набилось народу – не протолкнуться; Федя, как обычно, настроился скучать, но здешний батюшка, старенький, сухонький, но очень живой и бодрый, служил со всею душой, и выстоять молебен оказалось ничуть не трудно. А певчие из числа старших кадет так выводили «Царю Небесный», что Фёдор вообще чуть не забыл о грядущем угощении.

Конечно, настоящим кадетам на молитвах вообще и на молебне в частности полагалось хотя бы закатывать глаза, подражая студентам с вольноопределяющимися, или – на что отваживались, правда, лишь самые отчаянные – плеваться жёваной бумагой из трубочек; но здесь Фёдор самым позорным образом идеалу не соответствовал.

Когда-то, ещё в Елисаветинске, придя в воскресный отпуск домой, в казённую полковую квартиру, он вдруг спросил папу:

– Пап, а Бог… он ведь есть?

Иные мальчишки на переменах очень даже охотно вели разговоры, что «никакого бога нет» и «какой тебе бог, если электричество есть?». Да и законоучитель, отец Герасим, толстый и неопрятный, изводивший военгимназистов придирками и с наслаждением лепивший колы, невзирая на мольбы, что, мол, это уже третий и в субботу последует порка, – не слишком способствовал воцерковлению.

– Пап, а Бог… он ведь есть?

Папа тогда только что вернулся с войны. Не сразу, как закончились бои и был подписан мир, – полковник Солонов ещё долго оставался в Маньчжурии и в Порт-Артуре по каким-то важным делам.

– Конечно, есть, – не задумываясь, ответил папа.

– Ты наверняка знаешь? – спросил Федя.

– Конечно, знаю. – Папа пожал плечами.

Тут хорошо воспитанному мальчику следовало вежливо сказать «спасибо, папа» и удалиться к своим игрушкам или дворовым товарищам, но Федя не удалился.

– А… откуда?

– Как «откуда»? – удивился папа. – Вот мы же есть, да? Видим, думаем, чувствуем, живём? Что это такое?

– Что?

– Душа наша, Феденька. А душа – она никуда исчезнуть не может. Тело – да, а душа – нет. Душу ведь не пощупаешь, на весы не положишь, в саженях не измеришь – а она всё равно есть. А коль она, такая, есть, несмотря на всю науку, – значит, и Бог есть. Понятно?

– Понятно, папа! – просветлел Фёдор.

Папино объяснение было очень правильным. Вот просто очень, Федя не знал почему, но знал – так правильно. Тело уйдёт, а душа – нет.

И потому кадет Солонов не плевался на молебнах бумажными шариками из трубочек.

…Праздничный обед накрыли в актовом зале – очень красивом, огромном, двусветном, с нарядными колоннами, нежно-палевыми стенами, с пальмами в кадках и картинами в простенках.

Появились старшие классы, кадетский оркестр, построился хор. Федя понурился – музыку он терпеть не мог с раннего детства, ему, по выражению Генриха Карловича, преподававшего сёстрам фортепьяно, на ухо наступил даже не медведь, а вымерший доисторический зверь мастодонт. Музыку в Елисаветинской гимназии учили, просто потому что было положено по программе, но уроки её оборачивались просто весёлой какофонией, тем более что учитель, господин Заложинский, в полном соответствии с собственной фамилией, имел обыкновение заложить за воротник прямо позади классной доски. Воспитанники его обожали, потому что он вообще ничего с них не требовал, не спрашивал и щедро ставил двенадцать, разбавляя редкими одиннадцатью; тем более что музыка не выносилась на годовые инспекторские испытания.