За окном - Джулиан Барнс

Форд строит это жестокое продолжение со свойственной ему смелостью. Первая половина романа проходит через мысли безмолвного Марка, который обобщает, переупорядочивает и пересматривает прошлое; затем мы находимся большей частью рядом с Сильвией, когда она разрабатывает новый план мести и улучшения своего социального положения; кроме того, мы находимся с Мари-Леони, когда она разливает по бутылкам сидр; а немного ближе к концу — с Валентиной. Таким образом, на протяжении последнего тома перед читателями все настойчивее встает вопрос: а где же Кристофер Титженс? На него часто ссылаются, но его присутствие и точка зрения красноречиво и последовательно замалчиваются вплоть до последних двух страниц, когда он возвращается, измотанный неудачной попыткой сохранить Великое Дерево Гроби (какой уж тут «успех»?). А где идиллия для Валентины? Идиллия ограничена участком, где дом с видом на четыре графства, цветники, деревья и живые изгороди. Окрестности, возможно, идиллические, но вся романтика сосредоточена строго в природе, а не в человеческих отношениях. А где же беседа, бесконечный разговор? В «Сигнале отбоя» его нет, как нет там и отсылок к прошлому, показывающих, что разговор уже состоялся. Сильвия, вероятно, отчаянно завидует, что семья обрела «мир», но читатель почти его не замечает; возможно, этот мир присутствует только в воображении Сильвии.

Взгляните на ту единственную сцену, где Титженс и Валентина вместе, на последних двух страницах. Он возвращается из Йоркшира, привезя с собой «большой кусок древесины» (ароматный; поэтому можно предположить, что это часть Великого Дерева). Вместо приветствия Валентина распекает его за его несостоятельность в качестве торговца антиквариатом: Титженс по недомыслию оставил несколько гравюр в жестяной банке, которую кто-то забрал. «Как ты мог? Как ты мог? Как мы будем кормить и одевать ребенка, если ты делаешь такие вещи?» Валентина приказывает ему немедленно отправляться на поиски гравюр. Марк (к которому вернулась речь) указывает Валентине, что «бедняга совсем без сил». Но его заступничество остается втуне. Затем «вяло, как унылый бульдог, Кристофер побрел к воротам. Когда он ступил на зеленую тропинку за изгородью, Валентина разрыдалась. „Как нам жить? Как нам дальше жить?“». И это «солнечная идиллия»? В романе более чем намеками показано, что неуклюжая святость Титженса пробуждает в Валентине мегеру. Орлиный силуэт Сильвии, возможно, уже окончательно растворился в небе (хотя она раньше так часто изменяла свои решения, что вряд ли кто-нибудь возьмется предсказать длительность ее личного перемирия); но Форд позволяет нам представить, что встревоженные всегда найдут себе новые тревоги взамен старых точно так же, как жертва всегда найдет себе нового мучителя в самом непредсказуемом образе; англиканских святых во все века истребляли, в точности как бескрылых гагарок.

В 1878 году Локвуд Киплинг, директор Школы искусств имени Майо в Лахоре, отвез своего двенадцатилетнего сына на выставку в Париж. Локвуд участвовал в организации индийского павильона искусств и ремесел; он давал юному Редьярду два франка в день на еду, бесплатный пропуск на выставку и предоставлял ребенка самому себе. Мальчик, который всю жизнь мог лишь с восторгом наблюдать за процессом создания шедевра, был «восхищен, увидев, как чудеса со всего света появляются перед ним без шелухи».

Одной из его любимых достопримечательностей стала голова статуи Свободы работы Бартольди, которую вскоре должны были отправить в Нью-Йорк в качестве запоздалого подарка американской республике на столетний юбилей. За пять сантимов — или по бесплатному пропуску — можно было подняться по внутренней лестнице и взглянуть на мир через пустые глазницы. Редьярд часто поднимался туда, и как-то раз один умный пожилой француз посоветовал ему: «Теперь, юный англичанин, вы можете рассказывать, что вы смотрели глазами самой Свободы». Пятьдесят пять лет спустя Киплинг вспомнил этого вовремя появившегося предсказателя и решил его подправить: «Он сказал не совсем точно. Я стал видеть только глазами Франции». Киплинг и Франция? Киплинг и Индия — очевидно. Киплинг и Англия, Киплинг и Британская империя, Киплинг и Южная Африка, Киплинг и Соединенные Штаты, Киплинг и ненавистная Германия (согласно анализу Оруэлла, истинный дом тех, кого именуют «многобожцы, чада тьмы», и зачастую имеют в виду совсем не их).

Но Киплинг и Франция? Такое сочетание неочевидно. Франция и французский народ фигурируют в его печатных работах редко. Конечно, невозможно предположить, что этого самоучку, народного прагматичного служителя Британской империи заботят возвышенные и созерцательные жители злейшего имперского врага Британии. Однако тот первый визит 1878 года зародил некое чувство, продлившееся до самой смерти Киплинга в 1936 году. Дочь Киплинга Элси бесхитростно отметила после смерти отца: «Во Франции ему всегда нравилось».

Нравилось во Франции — безусловно; нравилась сама Франция — не всегда. На закате жизни Киплинг хотел, чтобы его отношения с этой страной казались наивысшим счастьем. Но в восьмидесятые годы девятнадцатого века, когда соперничество с Империей находилось на пике, Киплинг безусловно выступал против французов; из Индии он писал журналистские статьи в защиту Британии в манере, которую он впоследствии определил как пародия на еще более нелепую прозу Виктора Гюго. Англо-бурская война — во время которой французы были, очевидно, не на британской стороне — усугубила ситуацию. Киплинг написал пародию «Узы дисциплины», где экипаж британского крейсера обхитрил безбилетного французского шпиона.

Такой пассаж геополитической сдержанности привел к Англо-французскому соглашению 1904 года. После этого уже не оставалось причин дуться на Францию. Кроме того, появилось средство, с помощью которого писатель мог возобновить свою страсть и углубить знания о соседней стране, — автомобиль. Как и Эдит Уортон, Конрад и Форд Мэдокс Форд, Киплинг был очарован первым великим изобретением нового столетия. Осенью 1899 года он взял напрокат автомобиль марки «Эмбрион» (вполне подходящее название); следующим летом купил паровой американский локомобиль; затем последовал «Ланчестер», лично доставленный известному писателю самим господином Ланчестером.

В марте 1910 года Киплинг посетил Верне-ле-Бен, пиренейский курорт, где его жена Каролина ежегодно проходила курс лечения серными ваннами. Клод Джонсон, соуправляющий компании «Роллс-Ройс», а также первый секретарь Королевского автомобильного клуба, сделал Киплингу выгодное предложение, от которого тот не мог отказаться: «Я отправляю свой автомобиль обратно в Париж. Если вас заинтересует предложение перегнать его, то он в вашем полном распоряжении». Так как автомобиль обладал «всей силой лучших скаковых лошадей» и прибыл с шофером — королевским морским пехотинцем, знавшим мир во всех деталях, Киплинг пришел в восторг. Этот автомобиль марки «Silver Phantom» доставил ИХ в Баньюльс-сюр-Мер, где Киплинги «собирали в поле нарциссы, и глицинии были в цвету», затем довез через Перпиньян, Нарбонну, Монпелье, Ним, Арль, Авиньон, Турнон, Сент-Этьен, Мулен, Невер и Монтаржи к Фонтенбло и Парижу. Именно во время этой поездки Киплинга впервые очаровал вымерший город Ле-Бо — «огромная каменная Голгофа, невообразимая, абсурдная и печальная»; он открыл для себя дороги Франции — «прямые, широкие, ровные, идеальные», суждение, которое в более поздние времена не обошлось бы без оговорок; и Киплинг влюбился в «Роллс-Ройс». В следующем году он купил себе такой автомобиль и потом уже никогда не изменял этой марке. (В «Бейтмане», его доме в Сассексе, хранится его последний, сияющий темно-синий «ройс».) Помимо этого, у писателя появился обычай каждый год совершать автомобильное путешествие по Франции, который он соблюдал — с перерывом на Первую мировую войну — до конца 1920-х.