Записки безумной оптимистки. Три года спустя - Дарья Донцова

Потом они обе стали литераторшами. Кристина – мастер смешных рассказов, но имелась у нее и книга «Я пережила Освенцим», написанная, вы не поверите, с юмором.

Так вот, когда в нашем доме за столом собирались тучные писательские женушки, разговор неизменно скатывался к одной теме: кто на какой диете сидит.

– Ах, – закатывали глаза дамы, – ну ничегошеньки не едим! А результата нет!

Кристина, ставшая один раз свидетельницей подобного разговора, спокойно сказала:

– В нашем бараке тучных не было. Жри меньше, должно помочь!

Решив использовать ее книгу воспоминаний в качестве пособия по голоданию, я внимательно изучила страницы, где описывался рацион заключенных. Собственно говоря, много времени я не потратила. Меню оказалось кратким. На день выдавали сто двадцать граммов серого хлеба и три кружки кипятка, естественно, без сахара. По воскресеньям рацион дополнялся супом из одной капусты.

Я отправилась в булочную, купила кирпич ржаного, поделила его на несколько частей и приступила к голодовке.

Сейчас понимаю, какого дурака я сваляла, не вздумайте последовать моему примеру. Только лошадиное здоровье позволило мне выйти из «эксперимента» без потерь.

Утром я пила кипяток, им же обедала, а на ночь съедала кусок хлеба. Через неделю мне начала сниться еда. Я глотала во сне огромными кусками котлеты, ела половником кашу и истребляла десятками пирожные. До сих пор не понимаю, каким образом мне удалось продержаться на таком рационе три месяца. Еще хорошо, что на дворе стояло лето и организм не тратил калорий на обогрев тела.

Мама в то время находилась в командировке, я села на диету после ее отъезда. Когда 30 августа я встретила ее на Белорусском вокзале, от меня осталась бледная тень весом в сорок девять килограммов.

Тамара вышла из вагона, скользнула по мне взглядом и сердито сказала Вахтангу Кикабидзе:

– Ну, Груня, вот безголовая! Ведь я звонила, напоминала ей, просила встретить! И, пожалуйста, нет ее!

Я кашлянула:

– Мама, здравствуй!

У Тамары в глазах заплескался такой ужас, что Буба Кикабидзе мигом сказал:

– Спокойно, Тома, сейчас все лечат!

С тех пор я больше никогда не толстела, мой вес плавает между сорока восемью и пятьюдесятью одним килограммом.

Но в годы работы в «Вечерке» он упал ниже нижней отметки, и я по виду напоминала лыжную палку.

Поняв, что могу просто умереть с голода, я решилась на отчаянный шаг, надумала попросить помощи у папиного друга Михаила. Этот человек, в то время главный редактор одного толстого журнала, часто бывал в нашем доме, правда, после смерти отца его визиты прекратились, но, изредка сталкиваясь со мной на дорожках Переделкина, он всегда раскрывал объятия и говорил:

– Деточка, если тебе нужна помощь, сразу приходи. Я ведь председатель комиссии по литературному наследству Аркадия Николаевича.

Дойдя до крайней точки, я решилась позвонить Михаилу. Секретарша долго не допускала меня к своему начальству: «Занят, позвоните завтра», «Уже уехал, будет во вторник», «Пожалуйста, через неделю». Домой к нему я стеснялась идти, но потом набралась смелости и услышала от его жены:

– Обращайся на службу.

Наконец недели через две я отловила Михаила, подстерегла его у подъезда, где располагалась редакция журнала, и буквально кинулась в ноги со словами:

– Помогите!

Он нахмурился и сухо спросил:

– Что случилось?

– Мне надо с вами поговорить.

– Слушаю.

Я растерялась:

– Прямо на улице?

Михаил постучал пальцем по часам:

– Меня ждут в ЦК.

Захлебываясь словами, я изложила ему свои беды и попросила:

– Устройте, пожалуйста, меня на работу с постоянным окладом.

На лице Михаила застыла гримаса. Он молча оглядел дочь умершего друга и сказал:

– Понимаешь, в моем журнале свободной штатной единицы нет!

После чего он нырнул в черную «Волгу» и укатил, а я осталась стоять на тротуаре, с трудом переваривая услышанное. Ведь я не просилась к нему в издание…

Следовало понять, что помогать мне не станут, но я была наивна и предприняла еще одну попытку. На этот раз я обратилась к другому папиному другу, Генриху Г. Вот уж кто любил Грушеньку. Всегда обнимал в ЦДЛ и приговаривал:

– Какая ты красавица!

Генрих в отличие от Михаила принял меня сразу, выслушал мой рассказ и спросил:

– Ты к Мише обращалась? У него полно возможностей.

Пришлось рассказать историю предыдущего похода.

– Какой мерзавец! – возмутился Генрих. – Сволочь! Не волнуйся, отольются ему твои слезы. Будь спокойна, устрою тебя очень хорошо, на двести пятьдесят рублей, пойдет?

Услыхав невероятную цифру, я не сумела вымолвить ни слова, только закивала головой, словно китайский болванчик. Бог мой! Две с половиной сотни! Мы с Аркашкой станем феерически богаты!

– Значит, так, – деловито сказал Генрих, – звони мне через неделю, и пойдешь на службу.

Как на грех, мне именно в тот день выдали зарплату. Я полетела в «Елисеевский» и накупила вкусного, того, что давно уже не позволяла себе. В кошельке осталось всего два рубля, но это меня не пугало. Впереди маячило богатство.

Через неделю жена Генриха сообщила мне:

– Он уехал, будет через девять дней!

Следующие два месяца я безуспешно отлавливала его, он просто испарился. Наша встреча произошла совершенно случайно, на выставке, которую открыл один из музеев. Явившись в качестве корреспондента на вернисаж, я обнаружила в зале Генриха, торжественно разрезавшего ножницами красную ленточку.

Улучив момент, я дернула его за рукав.

– А, деточка! – обрадовался Генрих. – Что же ты не звонишь?

– Но вас никогда нет!

– Глупости!

– Как насчет моей работы? – робко поинтересовалась я.

– То место уже занято!

Я чуть не заплакала:

– Вот досада!

– Сама виновата! Не нашла меня, вот я и решил, что необходимость в службе отпала.

Из моих глаз закапали слезы.

– Ерунда, – стал утешать меня Генрих, – устрою тебя на лучшее место! Триста пятьдесят рубликов в месяц? Пойдет?

Я молча смотрела в его простовато-хитрые глазки. Наконец-то до наивной «чукотской» девушки дошло: помощи ждать неоткуда.

– Позвони через десять дней, и выйдешь на службу, – деловито закончил тот, кто считался папиным другом.

Я молча двинулась к двери. Похоже, в этой жизни нельзя никому верить, и ничего ни у кого просить не надо.