Прекрасная посланница - Нина Соротокина

— Теперь вы похожи на пастушку.

— Теперь? А раньше на кого я была похожа?

— Ну, про пастушку я просто так сказал. Я видел такой мозаик на табакерке. Но вас я почему-то представляю на море. Эдак, знаете, чтоб брызги в лицо, нос корабля рассекает седую волну…

Он продолжал говорить пышно, витиевато. Николь смеялась. Позволим себе высказать догадку, о чем именно она думала. Уже с уст ее готова была сорваться поощрительная фраза, что-нибудь вроде: «Какой вы, право, еще мальчик», или нет, так нельзя, еще обидится, надо сказать: «Я и не догадывалась, сударь, как вы юны душой», но вместо этого она переспросила довольно резко:

— Какая дама на палубе? Какой розовый шарф?

— Длинный, — с готовностью отозвался Матвей, — а она в черном плаще. Рядом фок-мачта. И шарф задевает эту мачту, вот-вот обовьет.

— Где вы видели эту даму?

Матвей глянул на Николь внимательно, настороженность в ее голосе его смутила.

— Наверное, во сне, — сказал он по возможности беспечно и поспешил перевести разговор на сельский пейзаж.

Впрочем, он мог и не стараться. Разговор как-то сам собой иссяк.

Вопреки переживаниям Евграфа наши путешественники вполне благополучно добрались до постоялого двора и кузницы. Карета требовала серьезной починки. Последний перед столицей постоялый двор не отличался от прочих: не большой, не маленький, в меру грязный, с мышиным писком за печкой, с черными тараканами у немецкого поставца с оловянной посудой.

Этот последний вечер Матвей вспоминал как в тумане. Сам он лег в большой комнате на лавке, Николь разместилась за плотной занавеской в углу. Где папенька, дай бог памяти, ночевал? А кто его знает, где-то тут же. Еще запомнилась рябая девка, которая таскала одеяла и овчинные тулупы. Матвей спрашивал: «Зачем тулупы, уже июнь на дворе?» А девка отвечала: «Дак ноги прикрыть. Утренники еще студеные». Оспа хоть и попортила ей лицо, изуродовать до конца не смогла, руки сильные, ухватистые, носик точеный, покрывающий волосы плат украшал мелкий северный жемчуг, в ушах серьги с яркими стекляшками. Знатная девка!

А дальше — туман. Что ели, что пили, как в постели укладывались — ничего Матвей не помнил. Проснулся утром с больной головой, плечо ныло, как кипятком ошпаренное. Тут же выяснилось, что последний прогон до столицы ему предстоит совершить в одиночестве, то есть в обществе Евграфа. Прелестная Николь и благородный отец, оказывается, уже уехали. Как, с кем? Матвей бросился к Евграфу — что ж не разбудил, тетеря глупая? Денщик даже не счел нужным оправдываться, он-де, тоже спал. Объяснение дала рябая девка. Оказывается, недавние их попутчики случайно встретили на постоялом дворе соотечественников и отбыли с ними в неизвестном направлении.

Матвей расхохотался нервно. Ну, знаете, это уж ни в какие ворота! Эти самые «последние трактиры», последние в смысле перед пунктом назначения, играют в его жизни роковую роль. Ну с Польшей понятно. Там перед Варшавой он напился как свинья, потому и не помнил ничего. Но здесь-то он и выпил всего две кружки браги. Правда, в иных трактирах такую брагу варят, что быка с ног может свалить.

Отсмеявшись над своей глупой судьбой, Матвей начал ругаться. Евграфу бы молчать в тряпочку и продолжать заниматься делом, а он не утерпел, принялся как бы утешать, а вернее сказать, давать собственную оценку происходящему. И делал он это в совершенно недопустимой манере. Евграф вытащил барина с поля боя и теперь считал, что несет за него ответственность. Перед кем? Перед Богом, наверное. Перед Богом теперь он и отчитывался.

— Смышленая девица, — бормотал он, разбирая багаж. — Вы, ваше сиятельство, человек рассудка нехолодного и тяготеете к восторгу. А она дева созрелая, спелая. Слепому видно, что она вас соблазняет и дурачит. Я это еще в сарае приметил, когда в полону сидели. И не верю я ни в каких соотечественников. Ямщик проезжий мне сказал, что они верхами отбыли. Может, врет или путает чего… Но в любом случае надо проверить, целы ли у нас деньги, потому что и дочка и папенька говорили, что у них поляки все отняли, ни дуката, ни форинта, ни рублика не оставили.

Вот тут Матвей и дал выход своему гневу. Он залепил денщику такую затрещину, что тот с перепугу на пол сел и потом, держась за ухо, только таращился изумленно.

— Ты хочешь сказать, что они у нас деньги украли?

Содержимое сумы было вывалено на лавку: роговая натруска для пороха, огниво, корпия, бинты льняные, портупея лосиная с пряжкой, документы, деньги, ножницы, депеши от генерала Любераса — все в кучу. Евграф бросился спасать свое добро.

Все деньги были целы. Пока денщик, подвывая от негодования, аккуратно складывал содержимое сумы, Матвей решил проверить наличие единственного документа, за который он сам нес ответственность. Этим документом было письмо, зашитое агентом Петровым под подкладку его форменной одежды. Черт, он про него и забыл совсем! Матвей тщательно обследовал камзол. Перевязывая барина, Евграф подрезал на камзоле рукав. Под подкладкой ничего не было. Может, обронили секретное послание в момент перевязки?

— Ваше сиятельство, Матвей Николаевич, письмо было в кафтан зашито. Камзол здесь ни при чем.

Матвей схватил кафтан. Неужели письмецо так истончилось в дороге, что превратилось в тряпочку и не обнаруживается на ощупь? Пришлось пороть. Нитки были крепкими, в ход пошел нож. Евграф не мог видеть, как барин кромсает только что почищенный кафтан, а потому отпихивал князя, приговаривая:

— Дайте я, нельзя же так.

— Да погоди ты, в самом деле!

Письма не было. Удивительно, что, осознав потерю, Матвей скорее не огорчился, а обрадовался. Теперь не нужно идти к Бирону с этим дурацким посланием агента Петрова. Встреча с фаворитом таила любые неприятности, еще, не приведи Господь, нагрузит новым шпионским заданием.

— Вы что молчите, ваше сиятельство? Кто письмо похитил?

— Поляки, — пожал плечами Матвей.

— Да вы и не снимали кафтан в той усадьбе, а в карете его всегда внакидку носили.

Евграф взял кафтан в руки, обследовал его внимательно и обнаружил дыру под мышкой. Края дыры были ровные, словно ножом разрезанные. Он попробовал сунуть в дыру руку — не получилось. «Сюда только женская ручка пролезет», — подумал денщик, но вслух ничего не сказал. Зачем ему получать новые затрещины? Имя девицы Николь теперь было для него под запретом.

— А можно спросить, что в том письме было написано?

— Да не читал я. Отродясь в чужие письма нос не сую.

«А зря», — подумал умный денщик и был, конечно, прав.

Шведский посол Нолькен квартировал в небольшом особняке в Адмиралтейской стороне близ церкви Святых Симеона и Анны, отстроенной только что на радость обывателям архитектором Земцовым. Рядом с собором, блестевшим свежей краской и нарядным декором, особняк Нолькена выглядел неказистым, и сад рядом чахлый, а на задворках — болото с жесткой осокой.