Цветок Америки - Жеральд Мессадье

Жак де л'Эстуаль, второй муж Жанны, приобрел, таким образом, семь ферм и баронский титул: первые в благодарность за услуги, оказанные Жанной Карлу VII, второй — за денежный заем, выторгованный Жаком для короля. Сама Жанна поначалу уступила искушению стать владелицей замка и восстановила усадьбу Ла-Дульсад. Провидению было угодно, чтобы торговые интересы в Париже и смерть брата Дени отвратили ее от этого поместья.

А для сеньоров времена изменились. Во-первых, постепенное объединение королевства сделало их совершенно бесполезными. За исключением нескольких больших герцогств, таких, как Бретань или Бургундия, прочие уделы потеряли всякое значение. Жанна обнаружила это случайно: Бовуа, которые так высокомерно приняли ее, когда она вышла замуж за Бартелеми, теперь едва сводили концы с концами. Через посредство Жозефа она дала своей надменной золовке денег взаймы, хотя знала, что долг никогда не будет возвращен.

Во-вторых, сеньоры сейчас не смогли бы собрать армию даже в полтора десятка человек: у них не хватило бы средств, да и мужчин почти не осталось.

Наконец, их земли были опустошены бесконечными войнами. Обезлюдевшие фермы захирели и не приносили никакого дохода. Именно об этом маленькая крестьянка-пирожница рассказала королю Карлу VII после путешествия в Боте-сюр-Марн, совершенного вместе с Бартелеми. По правде говоря, Карл и сам прекрасно это знал. На фермах, подаренных им Жанне в порыве великодушия, все строения лежали в руинах, а земли заросли бурьяном. Она порой с дрожью вспоминала ту ночь, когда в амбаре одной из таких ферм отбивалась от голодных волков вместе со стражниками Итье и Матьясом.

Одним словом, феодалы подпилили сук, на котором сидели, разорив землю, дававшую им силу и власть.

Рискуя умереть от скуки и холода в своих замках, страдая от ревматизма в любое время года и отправляя естественную нужду в продуваемом ветрами дворе, разорившиеся сеньоры потихоньку перебирались в город, а земли и конюшни отдавали в аренду. Деньгами они пытались разжиться у банкиров, в том числе у Жозефа де л'Эстуаля. Но они тщетно надували щеки, ибо Жозеф всегда осторожно выяснял, каковы гарантии займа. Когда ему давали «слово де Фанфарона», он придирчиво оценивал имущество де Фанфарона, который обычно приходился кузеном или свойственником главе семьи — иными словами, был нищим приживалом, промотавшим свою долю наследства еще до того, как получил.

Когда же Жозеф отказывался дать взаймы, его обзывали евреем, что вызывало у него приступы безудержного веселья.

Впрочем, по этой причине ни его, ни Жанну не приглашали на изысканные ужины нового кардинала-архиепископа, который чванился хорошим тоном на итальянский манер: она была бюргершей, звание уничижительное, и даже — до нее доходили такого рода слухи — выскочкой, фермершей, бывшей уличной пирожницей. За это ее лишили удовольствия внимать теорбе и клавикордам, привезенным из Италии.

Ужасное лишение! Слава богу, что хоть распутной девкой не считали.

В тот единственный раз, когда супругов де л'Эстуаль и Франсуа де Бовуа пригласили в резиденцию архиепископа поужинать в обществе деклассированных хозяев жизни, они пришли в ужас: эти люди, большей частью неграмотные, иные без нижнего белья, непрестанно чесались, хватали пищу пальцами с грязными ногтями, отвратительно чавкали, обливались соусом и не обращали никакого внимания на поставленные перед ними миски с уксусной водой для ополаскивания рук. Несколько дам подозвали своих лакеев, чтобы те принесли им горшок, и справили нужду прямо во время еды, в трех шагах от стола, на виду у сотрапезников. Разговор же крутился вокруг знаменитых имен, воспоминаний об охоте и готовящихся брачных союзов.

В конце ужина столовая напоминала хлев.

В Париже дело обстояло ничуть не лучше.

В качестве свободного имперского города, обладавшего собственным, достаточно непростым уставом, Страсбург не менее, чем Париж, привлекал обедневших сеньоров. И не случайно: это был отличный наблюдательный пункт. Расположившись посередине между французским королевством и княжествами за Рейном, в частности владениями Габсбургов, которые так тревожили Карла, легко было следить за политическими играми и, как знать, урвать, быть может, там или сям крупицу утраченной власти.

Эти обладатели древних гербов сильно смахивали на грифов, восседавших на стенах крепости Флекенштейн и угрюмо озиравших окрестности в поисках павшей лошади или обессиленного путника, которые могли бы стать их добычей.

Подлинная жизнь Страсбурга сильно отличалась от этого театра теней.

Это был город торговцев и тружеников. Виноградари, кожевники, каменотесы, торговцы скобяным товаром, суконщики, бумажники, лавочники. И печатники. Печатня «Труа-Кле» была одной из старейших и самых процветающих в Европе. Весь город гордился ею. Тем более что клан де Бовуа и де л'Эстуалей, несмотря на свое богатство, встал на сторону народа, die Leute, а не толстозадой знати, die Hocharschen. Отсюда и выбор почтенного, но скромного квартала Санкт-Йоханн, а заодно и манеры изъясняться: все члены клана говорили на эльзасском диалекте, отдавая ему предпочтение перед элегантным франсийским.[8]

— Весь город знает, что вы собственными руками печете пирог с крольчатиной, — со смехом сказала однажды Жанне Фредерика.

За простоту и рачительность страсбургские бюргеры прощали л'Эстуалям экстравагантный каприз иметь собственную парильню и неумеренный расход генуэзского или венецианского мыла — вещь неслыханная для людей, которые всю жизнь обходились одним обмылком и посещали городскую баню раз в год.

Однако эти теплые чувства испытывали далеко не все, и причиной тому была зависть: бюргеры приписывали Жанне колоссальное состояние и поговаривали, будто Жозеф занимается ростовщичеством. А мелкопоместных дворянчиков приводила в ярость мысль, что эти скупердяи и жмоты л'Эстуали сидят на мешках с золотом и не желают устраивать званые обеды, где кавалеры в шелковых штанах могли бы так славно попировать.

Священники же, прекрасно знавшие свой интерес, на сей счет не заблуждались. Им было отлично известно, что монета в кружки для пожертвований идет от людей в суконном платье — в частности, от членов семьи, де Бовуа, тогда как от первых рядов, разодетых в шелк, ждать нечего. В дальнейшем этому обстоятельству суждено было сыграть весьма важную роль.

Франсуа, Жак Адальберт и Деодат смотрели на жизнь серьезно. Никаких маскарадов ради того, чтобы пустить пыль в глаза. Празднества и развлечения уместны только по случаю бракосочетаний и рождений членов семьи. Они беспрекословно приняли такой порядок вещей, поскольку понимали, что состоянием своим обязаны только рачительной экономии Жанны.

Жанна и Итье давно научились понимать друг друга с полуслова. Когда он приехал в Страсбург, ему хватило одного взгляда на улицу и дом, чтобы понять: головы она не потеряла.

— Я выкупил две фермы к северу от Ла-Дульсада, — сказал он ей. — Они были заброшены, и никто не хотел там работать, но стоило мне назвать имя де Бовуа, как тут же появились рабочие руки.