Лицо неприкосновенное - Владимир Войнович

– А чего я тебе сказал? Тут ничего такого и нет. Известно,женщина одинокая, а ей тоже требуется, да. И сам посуди – ему уж в обед столет, а она его резать не хочет, а почему? Да как же его зарежешь, если, бывало,она в постелю, а он до ее. Накроются одеялом и лежат, как муж и жена. А таккого хоть на деревне спроси, и тебе каждый скажет: лучше Нюрки никого не найти.

Довольный произведенным впечатлением, Плечевой взял удочку ине спеша пошел дальше, попыхивая цигаркой, а Чонкин долго еще стоял сотвалившейся нижней челюстью, провожая Плечевого растерянным взглядом и незная, как относиться к только что услышанной новости.

Нюра, подоткнув юбку, мыла в избе полы. Распахнулась дверь,на пороге появился Чонкин.

– Погоди, протру пол, – сказала Нюра, не заметив еговозбужденного состояния.

– Нечего мне годить, – сказал он и прошел в грязных ботинкахк вешалке, где висела винтовка. Нюра хотела заругаться, но поняла, что Чонкинчем-то расстроен.

– Ты чего? – спросила она.

– Ничего. – Он сорвал винтовку и вскрыл затвор, чтобыпроверить патроны. Нюра с тряпкой стала в дверях.

– Пусти! – Он подошел с винтовкой в руках и попыталсяотодвинуть ее прикладом, словно веслом.

– Ты чего это надумал? – закричала она, заглядывая ему вглаза. – На что ты ружье берешь?

– Пусти, сказано тебе. – Он двинул ее плечом.

– Скажи – зачем? – стояла на своем Нюра.

– Ну ладно. – Чонкин поставил винтовку к ноге и посмотрелНюре в глаза. – Чего у тебя было с Борькой?

– Да ты что? С каким Борькой?

– Известно, с каким. С кабаном. Ты с им давно живешь?

Нюра попыталась улыбнуться:

– Ваня, ты это шутейно, да?

Этот вопрос почему-то совершенно вывел его из равновесия.

– Я вот тебе дам шутейно! – Он замахнулся прикладом. –Говори, стерва, когда ты с им снюхалась?

Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом, как бы пытаясьпонять, не сошел ли он с ума. А если нет, значит, она сумасшедшая, потому чтоее бедный рассудок не мог охватить смысла того, что было здесь сказано.

– Господи, что же это такое творится! – простонала Нюра.

Она выпустила из рук тряпку и, обхватив голову мокрымируками, отошла к окну. Села на лавку и заплакала тихо, беспомощно, как плачутбольные дети, у которых не хватает сил плакать громко.

Такой реакции на свои слова Чонкин не ожидал. Он растерялсяи, топчась у открытых дверей, не знал, как ему поступить. Потом прислонилвинтовку к стене и подошел к Нюре.

– Слышь, Нюрка, – сказал он, помолчав, – ну, если чего ибыло, я ж ничего. Я его шмальну, и все, и дело с концом. По крайности, хотьмясо будет, какое там никакое. А то бегает по двору, как собака, только хлебзазря переводит.

Нюра все так же плакала, и Чонкин не понял, слышала она егоили нет. Он провел своей шершавой ладонью по ее волосам и, подумав, сказалиначе:

– Ну, а если не было ничего, так ты мне, Нюрка, скажи. Яведь не со зла, а сдуру. Мне Плечевой бухнул, а я, не подумавши, тоже. Народведь у нас, Нюрка, злой, нехороший, и когда женщина или девушка живет поотдельности, про нее чего только не скажут.

Слова его, однако, успокоения не внесли, а произвелисовершенно обратное действие. Нюра закричала дурным голосом, упала на лавку,обхватила ее руками и стала давиться в рыданиях, вздрагивая всем телом.

Чонкин в отчаянии забегал перед ней, засуетился, потом упална колени и, отрывая Нюру от лавки, закричал ей в самое ухо:

– Слышь, Нюрка, да ты что? Да это я так просто. Да мне никтоничего не говорил, я сам все выдумал просто для шутки. Дурак я, слышь, Нюрка,дурак. Ну хочешь, ударь меня по голове вот хоть утюгом, только не плачь.

Он и правда схватил стоявший под лавкой утюг и вложил его вНюрину руку. Нюра утюг отшвырнула, и Чонкин инстинктивно отскочил, иначе ему быотшибло ноги. Как ни странно, но, бросив утюг, Нюра начала успокаиваться изатихла, только плечи ее продолжали вздрагивать. Чонкин побежал в сени и принесковшик воды. Стуча зубами о железо, Нюра отхлебнула глоток и поставила ковшикна лавку перед собой. Потом села, утерла слезы воротником платья и спросилапочти спокойно:

– Исть будешь?

– Не мешало бы, – радостно согласился Иван, довольный, чтовсе обошлось. Ему уже самому казались смешными его сомнения. Это же надо былоповерить в такую глупость. И кому? Плечевому, который только и знает, чтоязыком трепать.

Иван побежал на улицу, внес топор в сени, но, когда проходилмимо двери, ведущей из избы в хлев, услышал приглушенное хрюканье Борьки, итемное сомнение опять шевельнулось в его душе, он хотел, но не смог егоподавить.

Нюра поставила на стол две кружки парного, еще пахнущегокоровой молока и теперь гремела в печи ухватом, пытаясь извлечь чугунок скартошкой. Чонкин ей помог, уселся за стол.

– Слышь, Нюрка, – сказал он, придвигая к себе молоко, – тывсе же сердись не сердись, а Борьку я завтра шмальну.

– За что? – спросила она.

– Да при чем тут – за что, ни за что. Раз болтовня такая внароде пошла, значит, надо шмальнуть, и чтоб не было никаких разговоров.

Он смотрел на нее настороженно, но она на этот раз плакатьне стала. Она разложила картошку по тарелкам, подвинула одну Чонкину, другуюсебе и сказала с горечью:

– А если ты его убьешь, значит, думаешь, народ сразуперестанет болтать? Эх, не знаешь ты, Ваня, наших людей. Да они ж все отрадости взвоют. А разговоров пойдет… «Чего это он, мол, кабана вдруг стрелял?»– «Понятно чего. С им же Нюрка жила». А дальше – больше. Один слово скажет,другой два прибавит. И уж так разрисуют, не хуже, чем в книге. «Пошла это Нюркаввечеру корову доить, а Иван дома остался. Ждет-пождет – нету Нюрки. Дай,думает, погляжу, не заснула ли. Заходит он это в хлев, а Нюрка…»

– Цыц, ты! – заорал неожиданно Чонкин и двинул от себякружку, расплескав по столу молоко.

Картина, представленная Нюрой, подействовала на него таксильно, как будто он сам все это увидел, и, вопреки доводам, которыми онахотела его убедить, он опять взбеленился и, опрокинув скамейку, кинулся квинтовке, стоявшей возле дверей. Но Нюра опередила его. Она встала в дверях,как памятник, и сдвинуть Чонкину было ее не под силу. Давешняя историяповторилась. Чонкин толкал Нюру плечом и говорил: