Книга демона - Клайв Баркер

— Проголодался?

Я взглянул на него. Сияние в его черепе угасло, пока я мысленно перенесся на поле Иешуа Я очнулся, и Квитун тоже.

Его зрачки, как у каждого отпрыска демонации, были узкими и вертикальными, лучики роговицы цвета жженой умбры с золотыми крапинками. Золото поблескивало и в симметричном узоре бирюзовых и фиолетовых оттенков, расцвечивавших его тело. Эту безупречную симметрию нарушали шрамы, приобретенные за много лет.

— Ты так и будешь таращиться или ответишь на мой вопрос?

— Прости.

— Ты проголодался? Я так голоден, что готов съесть даже рыбу.

Рыба. Мерзость. Рыба — христианская тварь. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — сказано в Писании. Брр. Неудивительно, что я подавился костью оба раза, когда пытался ее есть.

— Ну ладно, не рыбу. Хлеб и мясо. Как насчет этого?

— Это получше.

Квитун встряхнулся, как мокрый пес. Крупицы сияния, остатки призванной силы, застрявшие между его чешуйками, разлетались в разные стороны и гасли в солнечном свете.

— Так-то лучше, — заметил он.

— Я… должен… ну, в смысле… я очень…

— Что?

— Благодарен.

— А. Пожалуйста. Нельзя позволять человеческому отребью нас шпынять.

— Они не оставили на мне живого места.

— Все заживет, — спокойно ответил Квитун.

— Даже при том, что мое сердце пронзили два кинжала?

— Да. Вот если бы они расчленили тебя, было бы сложнее. Даже Люцифер вряд ли способен отрастить себе новую голову. — Он ненадолго задумался. — Хотя мне уже кажется, что ничего невозможного нет. Если о чем-то можно мечтать, можно это и сделать. — Он вгляделся в меня. — У тебя хватит сил идти?

Я попытался ответить таким же небрежным тоном, как его собственный:

— Конечно. Без вопросов.

— Тогда пойдем посмотрим на архиепископское жаркое.

Костры. Они отмечали каждый важный момент моей жизни.

Ну, готовы ли вы зажечь мой последний костер?

Вы же понимаете, что я помню об этом. Я увлекся повествованием, но все время думал о том, что буду чувствовать, когда вы исполните свое обещание.

Вы обещали, не отпирайтесь.

И не говорите, что забыли. Это меня только разозлит. И я имею право злиться — после всего, что я сделал, после погружения в болезненные воспоминания и рассказа о моих переживаниях. Я не сделал бы этого для первого встречного. Только для вас.

Знаю, знаю, что говорить легко.

Но я открыл вам свое сердце. Мне непросто было признаться, как я был изранен, как я был глуп и легковерен. Но я рассказал вам об этом, потому что вы открыли двери моей темницы, я увидел ваше лицо, и оно заставило меня довериться вам. Я до сих пор вам доверяю.

И очень скоро вы разведете под этой книгой костер.

* * *

Я принимаю ваше молчание как знак согласия.

* * *

У вас озадаченный вид. Почему? А, погодите, понимаю. Вы ожидаете, что все будет изложено четко и ясно, как в повести. Но это не повесть. У повестей есть начало, середина и конец.

Здесь у нас все не так. Это просто обрывки памяти. Впрочем, нет, не верно. Я рассказал о самом важном для меня, именно эти эпизоды я вспоминаю: «Костер», «Ловушка», «Убийство папаши», «Моя первая любовь» (хотя и не последняя), «Что произошло на поле Иешуа», «Встреча с Квитуном» и «Как он спас мою жизнь». Вот, кажется, и все.

Но по вашему лицу я вижу, что вы ожидали чего-то другого. Неужели вы ждете, что я поведаю вам о великой войне между раем и адом? Это легко: такой войны не было. Сплошная папская пропаганда.

А я? Что ж, я выжил после ранений, это понятно. Иначе не сидел бы между этих страниц и не беседовал с вами.

Хм. Это заставляет задуматься… Мысль о том, что я беседую с вами, заставляет меня задуматься: чей голос звучит у вас в голове? Голос того, кого вы всю жизнь ненавидели, или, наоборот, голос вашей любви?

Или, возможно, вы слышите свой собственный голос? Это было бы странно, очень странно. Как будто я не существую на самом деле, а только живу в вашем воображении.

Я, мистер Джакабок Ботч, ныне пребывающий внутри вашего черепа..

Нет, мне это не нравится. Мне это совсем не нравится по очевидным причинам.

По каким? Ну, догадайтесь сами, не разжевывать же мне для вас все, мой друг. Иначе придется сказать правду, которая не всегда привлекательна Я могу ранить ваши нежные человеческие чувства, а нам это ни к чему.

Однако я не собираюсь лгать вам сейчас, когда мы почти готовы сжечь эту книгу.

Ладно, я скажу. Дело в том, что никто в здравом уме не сочтет вашу голову наилучшим местом жительства. Вот и все.

Ваш мозг — настоящая помойка Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы убедиться в этом. Ваш череп по макушку полон грязи и отчаяния. О, я уверен, вы можете обмануть легковерных родных и друзей. Я видел это по вашему лицу, не пытайтесь отрицать. Не представляете, сколько всего я узнал, глядя на вас с этих страниц. Вы притворно улыбаетесь, когда в чем-то сомневаетесь. Вы не хотите признаваться в своем невежестве, и вот на ваших губах появляется глупая улыбка, прикрывающая смущение. Вы улыбаетесь так даже тогда, когда читаете о чем-то, что вызывает ваши сомнения. Ручаюсь, вы этого не знали. Вы натягиваете эту улыбочку ради какой-то книги.

Но меня вам не провести. Я вижу все ваши тайны с оттенком вины: они мелькают в глубине ваших глаз, отчаянно пытаясь скрыться. Поэтому ваши глаза бегают. Взгляд начинает метаться, едва разговор заходит о том, о чем вам неудобно говорить. Когда я впервые это заметил? Кажется, когда рассказывал о ссорах в семье и о том как я взял кухонный нож, чтобы защититься от отца. Или когда я впервые упомянул о продажном священнике, отце О'Брайане? Не могу припомнить, мы о многом успели поговорить. Поверьте, ваши глаза устраивают целое представление, когда вы нервничаете.

Я вижу вас насквозь. Вы ничего не скроете от меня. Каждая злобная порочная идейка, родившаяся в вашем мозгу, отражается на лице напоказ всему миру. Нет, не стоит говорить про мир — это видно мне одному. Мне открывается свой, отдельный вид. Лучше меня вас знает только ваше зеркало.

Подождите-ка. С чего я вдруг заговорил о вашем разуме? Ах да, ведь я обитатель вашего черепа, вашего захламленного черепа.

Найдется ли в нем еще местечко? Во имя демонации, я рассказал вам очень много. Конечно, некоторые детали я опустил. Многое понятно само собой: ясно, что я не умер даже от двух ударов в сердце. Как и предсказал Квитун, все ножевые раны зажили, сломанные кости срослись, и созвездие мелких шрамов дополнило мой большой ожог.

Кстати, об ожогах. Когда мы, Квитун и я, посмотрели на поле Иешуа, мы выяснили, что большинство приговоренных уже погибли в огне, но трое грешников, прибитые вверх ногами к крестам, еще ждали казни в полукружье костров. Архиепископ обращался к ним, перечисляя их грехи перед законом небесным. Там были двое мужчин и женщина, очень молодая и беременная. Ее раздутый живот, туго обтянутый гладкой кожей, украшали ручейки крови, сбегавшие с прибитых гвоздями ног. Только когда архиепископ закончил свою речь и три палача подожгли три кучи хвороста, кресты начали медленно поворачивать и опускать вниз.