Столетняя война. Том V. Триумф и иллюзия - Джонатан Сампшен

а припасов хватало, то его могли обвинить в предательстве и опозорить на своей стороне. Если же он продолжал ждать, пока оборона города станет бесперспективной, то ему становилось нечем торговаться на переговорах с осаждающими.

Немедленная сдача гарнизона была редкостью. Практически всегда заключалось соглашение о капитуляции на определенных условиях. Обычной формой было обещание сдаться в оговоренный срок при условии, что город не получит помощи. В таком случае обычно заключалось перемирие, во время которого гарнизон мог добывать продовольствие, но не мог принимать дополнительных людей или вооружение. Такое соглашение сохраняло честь капитана и возлагало на его командование обязанность собирать армию для оказания помощи. Время, отведенное на ожидание помощи, зависело от прочности обороны и состояния запасов защитников. Оно могло составлять как шесть месяцев, так и один день. В качестве обеспечения договоренности предоставлялись заложники из числа гарнизона, которые подлежали казни или выкупу, если в назначенный день город не был сдан.

Результатом соглашения об условной капитуляции стало то, что на современном военном жаргоне называлось journée. По сути, это был вызов на организованное сражение. Осаждающая армия должна была получить подкрепление, чтобы соответствовать тем силам, которые могли появиться со стороны противника. В назначенный день они выстраивались в боевой порядок на подступах к осажденному месту и ожидали от восхода до заката солнца. Иногда оговаривалось конкретное место, иногда — точное время. Враг мог пойти на риск полевого сражения и явиться в назначенный день. Но чаще всего он отклонял вызов и не являлся, позволяя сдать осажденное место. Эта практика оказала существенное влияние на стратегию всех воюющих сторон. Это означало, что для успешного ведения осадной войны необходимо иметь в резерве полевую армию. Обе стороны должны были иметь возможность перебросить дополнительные крупные силы, чтобы с честью явиться на назначенный день. Английские командиры в Нормандии были в этом искусны. Гибкость оборонительной системы позволяла выводить войска из гарнизонов и быстро концентрировать их против захватчиков.

* * *

Как нормандцы относились к своим ланкастерским правителям — вопрос сложный и спорный. Свидетельств тому много, но они анекдотичны и противоречивы. Все нормандцы должны были присягнуть на верность Генриху VI, и в подтверждение этого им выдавалась грамота (или bullette). Это давало им определенную защиту от преследований или арестов со стороны английских солдат или чиновников. Аналогичная система, но менее последовательно, применялась в Париже и некоторых других северных городах. Тех, кто не давал клятвы, изгоняли, а их имущество конфисковывали. Тех, кто присягал, а затем был уличен в борьбе с англичанами, считали предателями и казнили. В договорах о сдаче вражеских гарнизонов неизменно содержались пункты, предписывающие передавать таких людей в руки королевского правосудия[69].

Такая политика была характерна для правительства, которое никогда не чувствовало себя в полной безопасности. Ланкастерский режим в Нормандии не рассматривался как простое продолжение французской монархии под властью новой династии. Это была явно чужая администрация. Солдаты, как правило, жили отдельно в крепостях, к которым они были приписаны. Командиры гарнизонов, осуществлявшие полицейские функции в своих округах и региональных бальяжах Нормандии, почти все были англичанами, в отличие от большинства их коллег в договорных провинциях. У них были непривычные манеры. Они часто и от души матерились (Жанна д'Арк называла их Godons — "божьими проклятиями"). Многие из них не знали французских законов и обычаев. Отвратительный французский язык их подчиненных стал стандартным приемом современной сатиры. Многие из них вообще не знали французского языка. Английский солдат, спровоцировавший драку в местной кузнице, в которой он был убит, сказал: "Говорите по-английски — я знаю, что вы можете". Французским горожанам, дежурившим на стенах, иногда выдавали пароли на английском языке, которые они не понимали и не могли произнести. Общая реакция проявлялась в непродуманных, но показательных оборотах речи. Несмотря на крупные штрафы и угрозу тюремного заключения и конфискации имущества, и нормандцы, и англичане склонны были называть врага французом, а Карла VII — королем, вместо того чтобы говорить арманьяк и Дофин в соответствии с принятыми обычаями. Двуединая монархия стремилась быть такой же французской во Франции, как и английской в Англии, но ее постоянная зависимость от английских денег и людей превращала это стремление в насмешку[70].

Тем не менее, в 1420-е гг. ланкастерский режим, безусловно, пользовался большой негласной поддержкой коренного населения Нормандии, особенно в городах. Иначе он не смог бы просуществовать так долго, поскольку англичане никогда не были достаточно сильны, чтобы навязать свою волю силой. Такое положение дел, казавшееся в то время советникам Дофина и патриотически настроенным французским историкам более позднего времени столь неестественным, не должно было никого удивлять. Для такого человека, как секретарь Карла VII Ален Шартье, верность династии Валуа была частью закона природы. Она основывалась на простых географических фактах. "Покажите, что вы родились французами", — призывал он своих соотечественников. Карл VII использовал ту же формулу в своих государственных документах. Он хотел, чтобы "наши подданные, уроженцы этого королевства, признавали в нас своего суверена и естественного господина и подчинялись нам, как подобает". Каждый нормандец, поддерживавший английское правительство, был предателем, гласила баллада того времени. Однако когда же мнения французов разделились в вопросе, что такое измена? Для англичан это был правовой вопрос. Те, кто выступал против них, были предателями, независимо от места рождения, если они присягнули на верность Генриху V или жили под защитой его офицеров. Для дофинистов это был вопрос природной идентичности, географического происхождения и, прежде всего, языка. Некоторые французские капитаны регулярно вешали французов, попавших в плен и служивших в английских войсках. Эта практика становилась все более распространенной по мере того, как война теряла черты гражданской войны во Франции и превращалась в войну более очевидную, войну наций[71].

Национальные чувства развивались во Франции медленно. Традиционно они были уделом официальной и церковной элиты. За пределами узкого круга министров, капитанов и пропагандистов Дофина истинно французский патриотизм стал зарождаться лишь постепенно, под давлением войны. В 1420-е гг. патриотизм оставался по сути локальным. Родиной была не Франция, а провинция, город, даже деревня. Гражданские войны привели к разрушению более широких уз лояльности. Нормандия, в частности, имела сильные традиции провинциального сепаратизма, восходящие к англо-норманнским династиям XI–XII веков и Нормандской хартии, полученной от Людовика X в 1315 году. У нормандцев было свое обычное право, свой диалект и говор, своя солидарность. Генрих V всячески старался потакать этим инстинктам, возрождая старые должности и институты, восходящие в некоторых случаях к Анжуйской державе. Герцог Бедфорд придерживался той же политики, наделив Руан новыми судами и правительственными учреждениями, а Кан — университетом. Самым важным и долговечным учреждением стали провинциальные Штаты, которые к моменту английского завоевания