Дмитрий Лихачев - Валерий Попов

Декана филфака Г. П. Бердникова, главного «исполнителя», активно поддержал лишь аспирант Деменков, потребовавший, чтобы обвиняемые в преклонении перед Западом профессора тут же предъявили свои книги, которые служат воспитанию нового, сознательного поколения советских филологов.

Один из «прорабатываемых», Григорий Александрович Гуковский, был кумиром студенчества, на его лекциях аудитории всегда были переполнены. Он читал блистательные лекции по русской литературе XVIII и XIX веков, о Пушкине. На этом ученом совете он легко парировал предъявленные ему нелепые обвинения в «преклонении перед Западом», говорил, что любить и ценить западную культуру — вовсе не значит «идолопоклонствовать».

Профессор Жирмунский, крупный германист, также был весьма знаменит, его труды давали ему основание держаться независимо и даже насмешливо.

Вышел на трибуну Георгий Пантелеймонович Макогоненко, ученик Гуковского, впоследствии также знаменитый профессор. Зал замер. Тогда это было «в лучших традициях»: ученик предает своего учителя, говорит о недостаточном преклонении старорежимного профессора перед марксизмом, что привело в конце концов к серьезным политическим ошибкам, в которых должны разбираться соответствующие органы. Макогоненко, однако, не сказал ничего из того, что так ждали от него погромщики. В своем выступлении он не упомянул ни одного из «гонимых» — вместо этого долго рассуждал о космополитизме Жана Жака Руссо — и сошел с трибуны под аплодисменты. В те годы — не сказать ничего — уже было проявлением огромного мужества. С этой минуты в ходе собрания наступил перелом.

На трибуну вышел Николай Иванович Мордовченко, фронтовик, уже защитивший на факультете докторскую диссертацию и ждавший ее утверждения в Москве. Он абсолютно бесстрашно выступил в защиту Гуковского: «Бейте меня, режьте меня, но я абсолютно уверен, что Григорий Александрович Гуковский еще много сделает для советской науки!»

В зале зааплодировали. Аплодировали и некоторые коммунисты. Их потом прорабатывали на партбюро. Мордовченко не арестовали. Видимо, было указание не расширять списка преследуемых, сосредоточиться лишь на «космополитах». Однако в покое его не оставили. Докторскую зарубили. Мордовченко, переживая не только за себя, но и за науку, в которую вместо Ренессанса пришло Средневековье, заболел раком и рано умер.

Известный литературовед Александр Ильич Рубашкин, который был тогда студентом и присутствовал в зале, и рассказал мне все те подробности. Придя домой, он поделился своими чувствами с родителями. Сказал, что Жирмунского, наверно, посадят (держался слишком насмешливо и высокомерно), а Гуковского, говорившего взволнованно, с душой, — наверное, проработают. Вышло ровно наоборот. Гуковский был арестован через год на пляже Дома творчества писателей в Булдури, под Ригой. Прямо на берегу, где все были в купальных костюмах, к нему подошел человек и сказал:

— Вы арестованы. У вас есть какая-нибудь просьба?

— Могу я зайти в номер и собрать вещи?

— Нет!

— Могу я попросить об этом одного знакомого?

— Да, — «благородно» разрешил чекист.

Гуковский быстро подошел к одному знакомому и прошептал:

— У меня в номере на столе лежит рукопись книги о Гоголе. Возьмите ее и спрячьте.

Вот что было главное в жизни для этих людей. Он надеялся, вернувшись, продолжить труд. Но не получилось: вскоре он умер в лагере. Это одна из версий. Лихачев в своих «Воспоминаниях» пишет, что Гуковский был расстрелян.

Порой возникает недоумение: что за арест, за что, и почему так срочно — в отпуске, на пляже? У этого ведомства свои тайны. Впрочем, истоки некоторых тайн можно разгадать. Знающие люди говорят, что как раз перед арестом в органы пришли два доноса, от коллег Гуковского. Фамилии их начинаются на «П» и «Е». Мой старый знакомый, выпускник университета тех лет, назвал мне эти буквы, но отказался их расшифровывать: у них есть дети и внуки… Руководствовались те люди, конечно, не «политической бдительностью», а страхом, а также желанием убрать из науки больших ученых и таким образом чуть-чуть подняться самим.

Дочь Гуковского Наташа, которую я хорошо знал, гордилась своим отцом, ушедшим из жизни в 47 лет. После ареста Александра Гуковского (а также его брата Михаила) в деревянный домик Гуковских на 15-й линии Васильевского острова пришли многие — выразить сочувствие и поддержать дочь, причем некоторые — впервые. Люди уже набирались смелости, начинали говорить, что считали нужным… Зато некоторые из старых друзей, наоборот, забыли сюда дорогу.

Наташа Гуковская, как и все дети арестованных, была под угрозой. Спасение пришло от другой замечательной профессорской семьи. Костя Долинин, сын профессора и сам будущий профессор, женился на Наташе Гуковской, спасая ее, надеясь, что членов еще одной профессорской семьи, знаменитых Долининых, трогать не станут: и у злодеев, наверное, есть какие-то свои ограничения, обозначенные пределы. Наташу спасли. Самое меньшее, что ей грозило — высылка из города. А теперь она уже была членом семьи Долининых. Прежде Костю и Наташу связывали лишь дружеские чувства, но благородный порыв Кости был оценен Наташей по достоинству: семья получилась хорошая. Родились близнецы Юра и Таня. В октябре их привезли в дедовский дом, который не дожил до рождения внуков полгода.

Потом Наташа, уже Долинина, стала известным литературоведом, детским писателем. Я помню ее, восхищаюсь ее умом, талантом, доброжелательностью, бывал в ее доме, где гостило много достойных людей. Помню там ее близкого друга, замечательного актера Михаила Козакова, сына ленинградского писателя. Михаил с Наташей дружили с детства. Бывал там, пока жил в Ленинграде, знаменитый ученый Юрий Лотман и, уже переехав в Тарту, часто приезжал к ней. В своих воспоминаниях Лотман пишет, что брак с Костей Долининым спас Наташу.

Она и сама не раз совершала поступки благородные, смелые. Помню, как защищала она в 1974 году преследуемого властями профессора Ефима Григорьевича Эткинда. Его все-таки выслали, но дружба их продолжалась всю жизнь.

Так что нельзя говорить, будто интеллигенция была труслива, никак не сопротивлялась и в основном предавала.

Обвинения эти исходят от ничтожных людей, которые чувствуют, что в опасности поведут себя наихудшим образом, и пытаются всех поставить на тот же уровень. На самом деле — интеллигенция определяется именно благородством, все остальные, не способные на такое, к интеллигенции не принадлежат. И именно интеллигентность помогала выстоять. Помогало чувство не только морального, но и интеллектуального превосходства.

Даниил Александрович Гранин рассказывал мне такой анекдот. Когда арестовали профессора Беркова, то сказали ему:

— Вы человек литературный, напишите все сами!

— Что я должен написать?

— Ну… что вы шведский шпион и что вы собирались… взорвать Кронштадт!

Берков понял, что ему не выкрутиться. Но как бы написать так, что хотя бы потом по его показаниям поняли, что все это липа? И он написал: