Патология общественной жизни - Оноре де Бальзак

Однако Лафатер справедливо утверждал, что поскольку все в человеке подобно, походка его должна быть не менее красноречива, чем его физиономия; походка — лицо тела. Но это был естественный вывод из его первой теоремы: «Все в нас соответствует внутренней причине». Увлеченный мощным течением науки, которая возводит в ранг искусства наблюдения, относящиеся к каждому из частных проявлений человеческой мысли, он не мог развить теорию походки, и она не занимает большого места в его великолепном и обширном труде. Поэтому проблемы, ждущие своего решения, остаются совершенно неизученными, равно как и узы, связующие эту часть жизненной силы с целокупностью жизни отдельного человека, а также общественной и национальной жизни.

...Et vera incessu patuit dea...

Поступь выдала им богиню.[129]

Этот отрывок из стихов Вергилия, как, впрочем, и близкая по духу мысль Гомера, которую я не стану приводить, дабы меня не обвинили в педантизме, свидетельствуют о том, как важна была походка для древних. А кто из нас, бедных школяров, которых заставляли зубрить греческий, не помнит, как Демосфен[130]упрекал Никобула за то, что тот ходит «как попало», уподобляя такую походку, обличающую незнание приличий и хорошего тона, дерзким речам?

Лабрюйер посвятил этой теме несколько занятных строк; но в этих нескольких строках нет ничего научного, в них запечатлен только один случай, меж тем как их в этом искусстве не счесть: «Иные женщины, — пишет он, — умеют так двигаться[131], поворачивать голову и поводить глазами, что это сообщает им некую величавость» и т. д.

Все это доказывает, с каким тщанием я изучил опыт прошлого, а теперь полистайте библиографии, просмотрите каталоги, почитайте рукописные книги в библиотеках; за исключением недавно нацарапанного палимпсеста вы не найдете ничего, кроме этих фрагментов, не имеющих никакого отношения к науке как таковой. Написано множество трактатов о танцах, о мимике; существует «Трактат о повадках животных» Борелли[132]; есть несколько специальных статей, написанных недавно врачами, которые были напуганы тем, что наука умалчивает о самых важных наших действиях; но по примеру Борелли они не столько искали причины, сколько отмечали следствия: в этой области, будь вы хоть сам Господь Бог, трудно избежать возврата к Борелли. Итак, ничего физиологического, ничего психологического, ничего возвышенного, ничего подлинно философского, ничего! Поэтому грош цена всему, что я только что сказал и написал, но я не променял бы эту совершенно новую теорию, прекрасную, как все новое, на горы золота. Новая идея больше, чем целый мир; она дарит целый мир, но это еще не все. Новая мысль! Какое богатство сулит она художнику, музыканту, поэту!

На этом мое предисловие кончается. Я приступаю к своему труду.

У мысли есть три возраста. Если вы высказываете ее новорожденную, еще хранящую тепло материнского лона, она, плод счастливого озарения, неизбежно носит отпечаток пиндарического[133]воодушевления. Пример тому — Дагерр[134], который заперся на двадцать дней, чтобы написать восхитительную картину острова Святой Елены, его вдохновение под стать дантовскому.

Но если вы пропустите первый, счастливый миг зарождения мысли у вас в мозгу и этот возвышенный пароксизм лихорадочного воображения не принесет плода, заставляющего забыть о родовых муках и преисполняющего вас восторгом напряженной умственной деятельности, вас ждет множество трудностей: все опадает, все оседает; вы пресыщены; сюжет расползается; идеи докучают вам. Хлыст Людовика XIV, который вы недавно сжимали в руках, подхлестывая сюжет, перешел в руки этих своенравных созданий; теперь вы — жертва ваших идей, они терзают, истязают вас, они стегают вас, со свистом опуская плеть на вашу спину, и вы восстаете против них. Вот поэт, художник, музыкант, он прогуливается, слоняется без дела по бульварам, скупает тросточки, приобретает старые сундуки, загорается тысячей мимолетных страстей, оставляя свою идею, как бросают любовницу, более любящую и более ревнивую, чем положено.

Наступает последний возраст мысли. Она дала росток, она укоренилась в вашей душе; она созрела; потом, в одно прекрасное утро или в один прекрасный вечер, когда поэт разматывает свой теплый шарф, когда художник зевает, когда музыкант собирается задуть лампу, восстанавливая в памяти дивную руладу, вспоминая изящную женскую ножку или еще какой-нибудь пустяк, который занимает нас перед сном или по пробуждении, их идея вдруг предстает перед ними во всей красе, она расцвела пышным цветом, исподволь разрослась, она роскошна, она прекрасна, как первая красавица, прекрасна, как лошадь без изъяна! И тут художник, пнув ногой перину, если таковая у него имеется, восклицает:

«Хватит! Я напишу картину!»

У поэта был только замысел — и вдруг он видит себя автором целого произведения.

«Несчастный век!..» — восклицает он, швыряя сапог через всю комнату.

Это теория походки наших мыслей.

Не берясь оправдывать честолюбивые притязания этой патологической программы — пусть ее раскладывают по полочкам Дюбуа и Мэгрье[135]мозга, — я заявляю, что «Теория походки» щедро подарила мне все радости зарождения мысли, любовь к идее, потом принесла мне все огорчения, которые приносит избалованный ребенок, на чье образование тратят кучу денег, но все не впрок, ибо он становится все порочнее.

Когда человек находит сокровище, вторая его мысль — какая случайность этому способствовала? Итак, вот где я отыскал «Теорию походки», и вот почему никто не замечал ее до меня...

Один человек сошел с ума оттого, что слишком долго размышлял о том, как надо открывать и закрывать дверь. Он стал сравнивать итоги человеческих споров с этим движением, которое в обоих случаях совершенно одинаково, хотя и приводит к совершенно различному результату. В соседней палате находился другой безумец, он хотел узнать, что появилось раньше: курица или яйцо. Один из них был занят своей дверью, другой — курицей, и оба искали ответа у Бога, но тщетно.