Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Остудив свой ужин, стал грызть уголь, запивая маленькими глотками воды. Во рту трещали угольки, в животе резало, но я верил, что это меня излечит. Асмодей смотрел на меня с сожалением:

— Конечно, если поможет, то приходи, когда захочешь.

Димка, когда я грыз, отворачивался и морщился. Наверно, я представлял не очень приятное зрелище с черным ртом и скрипящим на зубах углем.

На следующий день опять мы сидим в зале и ждем. Но работы по заполнению анкет нет. Пришел Вилли и забрал меня в комендатуру: художника хочет видеть гауптман Генрих, он является начальником канцелярии и комендантом лагеря.

Гауптман увел меня в свою комнату, где было еще несколько человек, и предложил нарисовать портрет с фотографии.

Провозился я с портретом около двух часов, уже подошло время обеда. Все офицеры ели тут же, им принесли денщики. Гауптман отдал мне половину своего обеда и хлеб, я сел в угол комнаты к тумбочке и начал есть.

Офицеры лежали, положив ноги на спинки кроватей, и время от времени портили воздух, больше всех старался Генрих. Было дико и противно. Сделать я ничего не мог, но и есть, несмотря на голод, тоже не смог. Забрал только в карман хлеб, решив, что пережгу его на уголь.

За мной зашел Вилли и повел в лагерь.

* * *

С Николаем Гутиевым я познакомился на прошлой неделе, когда меня первый раз привел конвоир рисовать коменданта.

В комнату комендатуры ввели странную фигуру. Военнопленный вопросительно смотрел черными маслинами глаз, пилотка опущена на уши, у пояса котелок, одна нога обмотана куском плащ-палатки. Переводчик-литовец сказал коменданту, указывая на него:

— Этот назвался переводчиком, но ничего не понимает. Мой собрат с завистью посмотрел на меня и сказал:

— Я художник из Ростова и тоже умею рисовать портреты.

Коменданту перевел переводчик, он рассмеялся и передал, что если такой художник, как переводчик, то это немного, но пусть сядет и нарисует его, коменданта.

Мы сели вдвоем и нарисовали портреты коменданта. Ему оба портрета понравились. Нам дали по три сигареты и сказали, что завтра опять позовут. Я обрадовался, что у меня будет товарищ, говорящий хотя бы немного по-немецки.

Конвоир повел нас в лагерь. По дороге мы познакомились. Оказалось, нога у Николая обварена кипятком, и он ее вставил в проволочный каркас, обернув сверху куском плащ-палатки. Ступая в мокрый снег, он морщился и приостанавливался. Конвоир оказался словоохотливым австрийцем. Но, к моему удивлению и огорчению, Николай не мог поддержать беседу, он знал лишь две фразы: «Майн мутер геборен Баден-Баден» («Моя мать родилась в Баден-Бадене») и «Штраус — гут, прима». Штрауса, втроем с конвоиром, мы склоняли и с «гут», и с «гросс-музыка», с закатыванием глаз и поднятием большого пальца, то же самое мы проделали с «гут-Веной» и Москвой, австриец нам усиленно помогал в этом, даже, вытащив губную гармошку, пытался сыграть мотив вальса «Сказки венского леса». Но дальше этого наша беседа с конвоиром не шла. В промежутках я спросил у своего нового товарища, как он рискнул назваться переводчиком, не зная языка, мы знали, что за такую ложь неминуема расплата, отлупят палками.

— О, знаешь, когда объявили: «Кто знает немецкий язык, получит лишнюю порцию баланды», — я поднял руку и сказал, что я сам почти немец, так как майн мутер геборен Баден-Баден. Полицейский сразу меня определил переводчиком к инспектору по сельскому хозяйству. Но когда я просидел у него полдня, он понял, что я плохой переводчик, дал мне кусок хлеба с маслом и отправил к коменданту, где мы и встретились.

Австриец играл вальс, я, скрючившись от боли, произносил: «Штраус — гросс, гут музик…» — коверкал еще несколько русских слов, надеясь, что от этого их смысл будет доступнее австрийцу. Боже, как мучительно дается нам с Николаем каждый шаг, благо что конвоир добрый.

Произнося свои фразы, мы приостанавливались, мутилось в глазах от истощения и слабости. В какой-то момент я почувствовал, что дальше идти не могу, привалился к сосне, Николай с готовностью остановился, поставил ногу на пенек, чтобы хоть чуть ее оторвать от холода тающего снега. Со стороны, когда я смотрел глазами своего двойника, мне представилось жалкое и смешное зрелище: стоящий перед нами конвоир-австриец с губной гармошкой, я сам в полусознании, но стараюсь еще говорить о красоте музыки, Николай на одной ноге, близоруко смотрящий сквозь очки на конвоира.

Австриец тоже вдруг застыл со своей гармошкой, прижатой к губам. Понял, что происходит, что нам не до музыки и архитектурных красот, выпалил, сделавшись серьезным:

— Крикс — никс гут! — Затем понизил голос до шепота: — Гитлер — шайзе, Гитлер — шлехт.

Посмотрел по сторонам, увидел идущих от лагеря двух солдат и подтянулся. Мы поняли, что у него могут быть неприятности, собрали все силы и решили идти.

От комендатуры мы шли целый час, и нас терпеливо вел наш конвоир. Ближе к лагерю он, опять оглянувшись, порылся в карманах шинели, брюк, нашел сигареты, из котелка, пристегнутого к поясу, достал хлеб и все отдал нам.

Наконец мы добрались до ворот, шлагбаум был поднят, нас принял часовой, и мы вошли на территорию лагеря.

Портрет барона Менца. — Григорий Третьяк. — Переводчики. — Рабочая команда. — Николай Орлов. — Фельдфебель Борман

Утром на построении к нам подошел взволнованный Вилли, попросил Анатолия перевести:

— Сегодня приказано вести Николая к начальнику лагеря, майору Менцу. Николай должен рисовать портрет господина майора.

Я сказал, что пойду вместе с Николаем Гутиевым, он тоже художник, и с Толей, он необходим как переводчик. Вилли соглашается, но тут же добавляет:

— Сначала надо зайти к коменданту, пусть он распорядится.

* * *

Нас ведут в комендатуру. Мы идем по талому с лужами снегу. Чувствую я себя плохо. Хотя первый приступ дизентерии удалось сбить дистиллированной водой и углем, но сильные рези еще продолжаются, и я не знаю, смогу ли себя одолеть. Николай из-за каркаса идти быстро тоже не может, к тому же от ледяной воды у него стынет нога. Я чувствую себя все хуже и хуже и уже не могу сдерживаться, прошу Толю:

— Подождите за сосной, я присяду, а то просто разрывает живот.

Толя обеспокоен, как я буду рисовать, если все время присаживаюсь, но я надеюсь сдержаться на время сеанса. Если узнают, что у меня дизентерия, не видать мне барона и платы за портрет, да и все ждут, может, что-нибудь принесем съестное. Я собрал все, что было у меня для портрета, скарб небольшой, три карандаша: черный, который мне подарил комендант, и еще два, сине-красный канцелярский и зеленый; кусочек мела я нашел в одной из тумбочек, есть еще кусочек древесного угля. Вот и все, но это и немало. А вот на чем рисовать, не могу придумать, бумага из альбома мала, а бумага писчая — тонкая и тоже небольшая.