Александр Грин - Алексей Варламов

Как-то, два года назад, мы шли целой гурьбой с одного собрания и молчали. Удивительное было молчание! Это было ночью, весной. Какая-то торжественная служба совершалась во мне. Земной шар казался круглым, дорогим человечком, и мне страшно хотелось поцеловать его. Я не могла удержаться, потому что иначе расплакалась бы от возбуждения, сошла с тротуара и поцеловала траву…

Потом я любила. Мы разошлись ужасно глупо: он хотел обвенчаться и показался мне мещанином. Теперь он за границей».

В реальной жизни за границу уехала, а потом вернулась в Россию и пошла на каторгу она и никакого разочарования в своей деятельности не испытала. Но то, что Грин заочно записал Бибергаль в клуб самоубийц, обнаруживает его глубокую интуицию по отношению если не к самой Екатерине Александровне, то к тому типу людей, к которому она принадлежала.

«Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привел американских историков Эми Найт и Анну Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, они нашли для себя такой нестандартный способ рассчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом дверью. Для тех террористов, которые были воспитаны в христианской традиции, расценивающей самоубийство как грех, подобный выход становился едва ли не единственным», – писал О. В. Будницкий.[68]

Мало-помалу Катя Бибергаль все больше стала превращаться в литературный персонаж. Маятник гриновской фантазии качался то в одну, то в другую сторону и подобно тому, как в маленьких рассказах – «Комитете» и «Заговоре» – Грин пытался свою возлюбленную обелить, в «Рае» он ее демонизирует и приписывает то, чего в ней не было, а возможно, переживалось им самим. Кульминацией движения этого маятника становится рассказ «Земля и вода», тот самый, о котором пишет Калицкая, что в нем изображены «сила и безысходность неразделенной любви». Если согласиться с мемуаристкой, что этот рассказ был навеян образом Кати Бибергаль (а Калицкой нет никаких оснований не доверять, ибо она могла знать это лишь от самого Грина), здесь мы встречаем единственный художественный портрет роковой революционерки.

«Эта женщина небольшого роста, смуглая в тон волос, пышных, но стиснутых гребнями. Волосы и глаза темные, рот блондинки – нежный и маленький. Она очень красива, Лев, но красота ее беспокойна, я смотрю на нее с наслаждением и тоской; она ходит, наклоняется и говорит иначе, чем остальные женщины; она страшна в своей прелести, так как может свести жизнь к одному желанию. Она жестока; я убедился в этом, посмотрев на ее скупую улыбку и прищуренные глаза, после тяжелого для меня признания».

Именно в эту женщину имел несчастье влюбиться главный герой Вуич, ради нее он приезжает из деревни, где ему было так сладко жить на лоне природы, хотя сама деревенская жизнь описана весьма иронически, как если бы Грин пародировал собственный рассказ «Карантин»: «Я честно исполнил свои обязательства горожанина перед целебным ликом природы. Я гонялся за бабочками. Я шевелил палочкой навозного жука и сердил его этим до обморока. Я бросал черных муравьев к рыжим и кровожадно смотрел, как рыжие разгрызали черных. Я ел дикую редьку, щавель, ягоды, молодые побеги елок, как это делают мальчишки, единственное племя, еще сохранившее в обиходе различные странные меню, от которых с неудовольствием отворачивается гурман. Я сажал на руку божьих коровок, приговаривая с идиотски-авторитетным видом: „Божья коровка – дождь или ведро?“ – пока насекомое не удирало во все лопатки. Я лежал под деревьями, хихикал с бабами, ловил скользких ершей, купался в озере, среди лягушек, осоки и водорослей, и пел в лесу, пугая дроздов». Герой бросает эти чудеса и приезжает в город, в котором все ему отвратительно, но он одержим любовью и потребность видеть предмет любви так велика, что, хотя девушка его отвергает, Вуич, переступив через гордость, решается идти к ней опять. Но на пути у влюбленного встает… землетрясение. (Ялтинское землетрясение, остановившее Остапа Бендера, – литературно вторично.)

Описание этого землетрясения, составляющее композиционный центр рассказа, предвосхищает современные фильмы ужасов и катастроф – Грин вообще очень кинематографичный писатель: «Грохот, напоминающий пушечную канонаду, раздавался по всем направлениям; это падали, равняясь с землей, дома. К потрясающему рассудок гулу присоединился другой, растущий с силой лавины, – вопль погибающего Петербурга. Фасад серого дома на Адмиралтейском проспекте выгнулся, разорвал скрепы и лег пыльным обвалом, раскрыв клетки квартир, – богатая обстановка их показалась в глубине каждого помещения. Я выбежал на полутемную от пыли Морскую, разрушенную почти сплошь на всем ее протяжении: груды камней, заваливая мостовую, подымались со всех сторон. В переулках мчалась толпа; множество людей без шляп, рыдая или крича охрипшими голосами, обгоняли меня, валили с ног, топтали; некоторые, кружась на месте, с изумлением осматривались, и я слышал, как стучат их зубы. Девушка с растрепанными волосами хваталась за камни в обломках стен, но, обессилев, падала, выкрикивая: „Ваня, я здесь!“ Потерявшие сознание женщины лежали на руках мужчин, свесив головы. Трупы попадались на каждом шагу, особенно много их было в узких дворах, ясно видимых через сплошные обвалы. Город потерял высоту, стал низким; уцелевшие дома казались среди развалин башнями; всюду открывались бреши, просветы в параллельные улицы, дымные перспективы разрушения. Я бежал среди обезумевших, мертвых и раненых. Невский проспект трудно было узнать. Адмиралтейский шпиль исчез. На месте Полицейского моста блестела Мойка, вода захлестывала набережную, разливаясь далеко по мостовой… Отряды конных городовых, крестясь, без шапок двигались среди повального смятенья неизвестно куда, должно быть, к банкам и государственным учреждениям».

Самое поразительное, что это грандиозное описание нужно автору лишь для одного. Когда Вуич в этом аду отыскивает свою Мартынову и выносит ее из рушащегося дома, она отталкивает его, потому что не хочет быть ему ничем обязанной.

«– Последнее, что я услышал от нее, было: „Никогда, даже теперь! Уходите, спасайтесь“. Она скрылась в толпе; где она – жива или нет? – Не знаю».

Вот как преломилось в прозе Грина роковое объяснение между двумя влюбленными в декабре 1905 года. Подобно тому, как в «Рае» автору потребовалось самоубийство, эквивалентом драмы неразделенной любви в «Земле и воде» стало не меньше чем землетрясение. Не всякая женщина похвастает такими ассоциациями.

Но едва ли сама Бибергаль к таким сокрушительным победам над мужскими сердцами стремилась, едва ли полученные ею на каторге рассказы Грина ее сильно тронули и она пожалела о том, что не послушалась Долговязого, не ушла с ним в мирную жизнь. Бибергаль была стойким бойцом. Сохранилась ее фотография 1915 года на нерчинской каторге, куда она попала после неудачного покушения на великого князя Владимира, о котором упоминает Солженицын. На фотографии весь цвет женщин-эсерок – Спиридонова, Школьник, Бронштейн, Измайлович, Зверева, Беневская, Полляк, Бибергаль… Всего тринадцать человек. Чертова дюжина.