Воровка фруктов - Петер Хандке

Гудение, гул, дрожание: без паники, дали электричество. Вернулись в поезд и поехали дальше, после того как машинист затушил свой окурок ногой (и в этом случае никакой опасности: поля пшеницы не загорятся, пшеницу уже всю убрали, – хотя урожай был самый плохой за последние сто лет, причем не только в бывшей королевской житнице).

И почти сразу остановка, у той во всех смыслах ни с чем не сравнимой станции Лавильтертр, далеко от деревни, которую было не видно и не слышно. Помахал на прощание своим попутчицам, каждой в отдельности, особенно той, что с короткими волосами и жилистыми впадинами под коленками, но ни одна из них не помахала в ответ и даже взмаха ресниц не удостоила; все они, как одна, стоило поезду отъехать, снова, как всегда, превратились в величественных особ и снова стали недосягаемыми.

Я был единственным пассажиром, сошедшим на этой станции, и потому думал, что я тут один. Глубокий вдох и выдох, несколько раз подряд. Вот он, стоит как всегда на своем месте, старенький вокзальчик, давно закрытый и заколоченный. Но хотя бы снаружи покрашенный свежей краской, – может быть, в один прекрасный день он снова откроется, вот только: для кого? Кассы больше не было. Не исключено, что ее и вовсе тут никогда не было. Билетного автомата, впрочем, тоже не видно, – один из признаков оригинальности станции Лавильтертр. А вот еще один: кратчайшая дорога в деревню шла в гору через лес со множеством разветвляющихся тропинок, без каких-либо указателей, так что даже «бывалый ходок», «habitué», к числу которых якобы принадлежал и я, то и дело сбивался с пути, а возвращавшиеся домой местные деревенские жители, если их не встречал кто-нибудь на машине, предпочитали делать большой крюк и идти в обход по проселочной дороге.

Можно было бы поведать и о других признаках исключительности станции. В тот летний день, когда история воровки фруктов созрела для того, чтобы быть рассказанной, к ним добавился еще один. Обе крытые остановки под навесами, с двух сторон от рельсов, которые тут, на коротком отрезке перед станцией, снова шли попарно, одни – в направлении Парижа, другие – в депо, были заняты людьми, но не ожидавшими поезда, поскольку этим ранним вечером никакие поезда уже больше не шли, а двумя клошарами, расположившимися каждый на своей остановке. «Клошар», ведь это слово применимо лишь к опустившимся обитателям больших городов. Но назвать их в данном случае «бродягами» или «скитальцами» тоже было нельзя. Достаточно было посмотреть, как они сидели без движения, один склонившись вперед, устремив неподвижный взгляд – предположительно – на башмаки, совершенно непригодные ни к какой ходьбе, другой, такой же недвижимый, завалился вбок, способный лишь на одно-единственное движение – лечь. Сокращение «бомж», лицо «без определенного места жительства», «sans domicile fixe», тоже не годилось. Ведь отсутствие определенного местожительства могло быть своего рода идеалом. (Во всяком случае, для такого, как я.)

Сначала я не заметил эту парочку, потому что, когда я вышел из поезда, они даже не пошевелились. Ни одна голова не поднялась, ни под навесом крытой остановки тут, ни под навесом крытой остановки там. («Крытая остановка» – совсем не подходящее словосочетание для обозначения полуразвалившихся прозрачных пластмассовых будок, уже давно стоявших без крыш.) Когда же я потом все же заговорил с одним из них, на его «лице с красивым в сущности естественным загаром» обнаружились «в сущности очень живые глаза», и отозвавшийся сразу, так сказать не сходя с места, с «сидячего места», голос звучал «в сущности весьма бойко», – мужчина говорил «в сущности приятным баритоном».

Я поздоровался с ним и потом спросил – нет, не о его жизни, настоящей или прежней, я спросил его о другом: не видел ли он тут до меня кого-нибудь, кто проходил бы мимо, женщину, не маленькую, не большую, не толстую, не тонкую, не белую, не черную, – в последнем случае нечто среднее. «Да, была тут такая. Сначала я подумал: наверное, одна из нас, – но как она сюда забралась, черт побери? А потом пригляделся и понял: нет. Она такая и не такая. Вон тот, напротив, обычно нагоняет страх на людей, все молчит, как пес-молчун. Но перед этой женщиной он и сам вдруг струхнул, поджал хвост, как самый что ни на есть побитый пес. Испугаться такой бабы? Смехота!» И он действительно рассмеялся каким-то на удивление детским смехом. «А как она тут все шастала зигзагом, туда-сюда, по всем путям, то идет так медленно-медленно, то вдруг сайд-степ выкинет, – именно так буквально и было сказано, – а потом вдруг как бросится к тому, напротив, а потом ко мне, оказалось, что она просто что-то искала. И в итоге, похоже, нашла, хотя и не то, что искала, нашла вон там, в ангаре. Что это было? Бог его ведает, она засунула эту штуковину сразу под пальто, когда вышла из ангара, что-то четырехугольное. Книга? Нет, для книги великовата. Но если я правильно помню, ведь раньше бывали и большие книги, верно? Картина? Фотография? Не спрашивай. Меня и собственные-то вопросы раздражают. Когда я был молодым, я проехал всю Африку стопом, со змеею под рубашкой. Стопом – так говорят еще? А вон у того под футболкой маленькая куница, живая. Или, может, хорек? Погляди, как высунул морду из-под ворота, глазки-пуговки, зубы острющие. Мне б такое пальтецо, как у них, а то я все мерзну, даже летом. Африка! Мали. Знаешь песни Траоре Бубакара? «Si tu savais, comment je t’aime, toi aussi tu dois m’aimer»[30]. Хотя у той-то было даже не пальто, а такой балахон, накидка. В школе я несколько лет учил немецкий, но единственное слово, которое помню, – «Wetterfleck», «плащ-палатка». А от тех времен, что я провел на Балканах, у меня засело в башке еще три якобы немецких слова, которые были там в ходу, доставшись в наследство от австрийской монархии, хотя я понятия не имею, что они значат: «Markalle», «auspuh», «schraufzier»[31]. Боже ж ты мой, как она обрадовалась тому, что нашла там в ангаре. Или, наоборот, испугалась? Не знаю, не спрашивай. Сколько раз я пытался открыть дверь этого ангара. И дергал, и тряс, без конца. Никакого эффекта. А она? Пнула разок ногой, и готово дело? Нет. Не могло быть такого. Ничего она не пинала. Она еще ни разу в жизни ничего и никого не пинала. Хотя когда-нибудь придется, если другого не останется, верно? А может, просто все дело в том, что я-то тянул за сломанную ручку – с меня станется, вместо того чтобы, как она, – взять и отодвинуть дверь? С другой стороны, входить в ангар не разрешалось, – неужели она не видела запрещающую табличку? – и уж тем более запрещалось оттуда что-либо выносить, тут, с моей точки зрения, налицо состав преступления – воровство, а если еще имело место открытие двери с применением силы, то еще более тяжкое преступление – кража со взломом, ясно как божий день. Но как она потом с этой штуковиной под накидкой, сияя воровскою и одновременно королевской радостью, села ко мне, близко-близко, чуть не пихнула меня при этом, или, может быть, все-таки действительно пихнула, или даже чуть не спихнула, bel et bien[32]? Может быть, она в самом деле хотела меня спихнуть отсюда? Занять это место для себя? Нет. Уже давно ко мне так мило ни одна девушка не подсаживалась. Подсаживалась? Усаживалась! Уже давно? Никогда, ни разу. И впервые за все время этот, напротив, посмотрел сюда. Какая зависть. Неприкрытая зависть. Неприкрытее не бывает. А потом мы все трое ни с того ни с сего рассмеялись, она – как это сказать? – во все лицо, я, сам не зная почему, а этот, напротив? он тоже смеялся, вместе с ней и вместе со мной, как только умеет смеяться немой человек или как только умеет не умеющий смеяться немой человек».