Час Елизаветы - Елена Раскина

«Цвіте терен, терен цвіте, цвіте – опадає, хто з любов’ю не знається, той горя не знає…» – пел он, надеясь, что Елизавета, с утра запершаяся в спальне и пребывавшая в меланхолии, выйдет и подпоет ему. Обычно так и случалось: какая бы тоска ни томила цесаревну с утра, голос Розума придавал ей силы.

«Сладко поет, – подумала Настенька, – но жалко его, бедного. В ангелы-хранители к Елисавет Петровне набивается. А того не знает, что тяжело ангелам на этом свете живется. Когда кого-то за руку ведешь, пальцы немеют…» Она до крови уколола палец и машинально отбросила натянутую на обруч ткань – в комнату вошла Елизавета и полной грудью, всласть, коверкая украинские слова, подпела Розуму.

– Ну и голосистый же ты, Алеша, – сказала цесаревна, обнимая певца за плечи, и Настя невольно вздрогнула. Она так часто слышала из Елизаветиных уст имя брата, что, обращенное к Разумовскому, оно казалось вещью, не нашедшей хозяина. – Как голос твой услышу, так печаль словно рукой снимает. А ты, Настя, что грустишь?

– Домой мне пора, Елисавет Петровна, – ответила Настенька и почувствовала, что сбросила с плеч неслыханный груз.

Насте и в самом деле нечего было делать рядом с повеселевшей цесаревной, которая уже не видела в своей подруге спасительницу.

– Зачем же домой? – растерянно спросила Елизавета, хотя давно ждала этого решения. – Разве плохо тебе здесь?

– Письмо я получила, – вздохнула Настенька. – Батюшка болен.

– Ну, ежели так… – Елизавета звонко расцеловала Настю в щеки, и та не почувствовала в голосе цесаревны горечи расставания. – Отца на ноги подымай и к нам возвращайся.

– Вернусь, когда ты, Лиза, в силе будешь и Алеше помочь сможешь, – ответила Настенька, с тайным удовлетворением наблюдая, как при имени брата на лицо Елизаветы ложится скорбная тень.

В Шубино Настю ожидали нерадостные вести. Узнав о сыне, Яков Петрович сначала впал в буйство и попытался изрезать ножом портрет любимого императора, а потом слег, истощив жизненные силы в этом порыве отчаяния. Послали за лекарем, но и после спешных врачебных мер Шубину-старшему не полегчало.

– Ты скажи мне, Настя, зачем все это? – спрашивал Яков Петрович у дочери. – Столько лет тянул лямку – под Нарвой отступал, под Лесной и Полтавой викторию одерживал, пальца лишился, хотел пожить на покое, но и тут он ко мне подобрался…

– Кто он, батюшка?

– Как кто? Государь Петр Алексеевич. Я ведь сразу заметил, как царевна к нам в дом пожаловала – он это, государь покойный. Вишь, женский лик принял, чтобы и дальше мучить нас, грешных. Вон ведь, Алеша на Камчатке, а теперь мой черед пришел. Нигде от него не скрыться. Помру я, Настя, а ты поезжай к тетке Ирине, схоронись. Может, он тебя и не найдет. Ирина ведь свое отмучилась, и он ее боле не тронет. А тебя погубить может.

Настенька редко виделась с теткой – та давно уже не приезжала в Шубино, жила одна в своем московском доме. Ирину Яковлевну раздражало то, что брат до сих пор по-собачьи предан покойному императору, который словно играючи разрушил ее судьбу. Покойный жених Ирины, Дмитрий Градницкий, некогда принял сторону царевны Софьи, и, как догадывалась Настя, только потому, что его невеста была одной из ближайших подруг правительницы. Петр подавил бунт, а Дмитрию, как и многим другим стрельцам, собственноручно отсек голову.

Рассказ о страшной смерти жениха Ирины Яковлевны Настя услыхала в детстве и с тех самых пор ей то и дело представлялась одна и та же сцена – изображенный на портрете грозный царь заносит топор над покорно склоненной головой Дмитрия, который почему-то странно похож на Алешу…

– Да примет ли меня Ирина Яковлевна? – спросила Настя. – Давно она к нам не приезжала, и знать нас, видно, не хочет.

– Письмо я от Ирины получил, – ответил Яков Петрович, – еще до Алешиного ареста. В гости она меня звала – столько лет не видались. Простила, верно, за то, что я Петру Алексеевичу верно служил. Да теперь уж и не свидимся. Пора мне на покой.

Яков Петрович отошел легко, без мучений, а перед смертью попросил дочь вернуть портрет на место, в гостиную. Она не смогла ослушаться, и грозный император по-прежнему следил за Шубиными недобрым, тяжелым взглядом. Только хорошенькое личико рыжеволосой красавицы уже не проступало сквозь его суровые черты…

* * *

На похороны Якова Петровича приехала только тетка Ирина – прочие родственники и свойственники, узнав о наказании, постигшем Алексея, обходили Шубино стороной. На отпевании Ирина не проронила ни слезинки и лишь, грозно сдвинув брови, смотрела куда-то поверх гроба и свеч.

Настя еще на отпевании поняла, что отец прав и ей теперь самое место в доме тетки Ирины. Дом сей был явлением необычайным. После казни своего жениха Ирина Петровна словно в отместку государю-императору стала принимать у себя всех хоть сколько-нибудь обиженных властью. Калеки, сирые, убогие наводнили ее дом. Даже сам Петр, когда ему донесли о подобном безобразии, лишь махнул рукой, подивившись храбрости Шубиной, да оставил «сумасшедшую бабу» в покое.

Мсье Дюваль склонял Настю к Франции, поговаривал, что там у него остался друг, но Настенька знала, что belle douce France сейчас не для нее.

Сразу после похорон она уехала в Москву, прихватив с собой Дюваля.

Двадцатипятилетний Андре д’Акевиль приехал в Россию так, как другие садятся за игорный стол. Во всей Европе играли по маленькой, и только в России делали крупные ставки. Дипломат д’Акевиль не хотел мелочиться и поэтому присоединился к русской игре. В краткий период междуцарствия, последовавший за смертью юного государя Петра II, д’Акевиль поставил на цесаревну Елизавету и проигрался в пух и прах. Поэтому после воцарения Анны Иоанновны ему было предписано в недельный срок покинуть Российскую империю.

Накануне отъезда из России д’Акевиль явился с прощальным визитом к Елизавете. Смольный дом, где обитала цесаревна, находился на окраине Петербурга, и карета дипломата долго петляла по темным, заснеженным улицам, в то время как сам Андре проклинал все на свете, а больше всего – необходимость засвидетельствовать свое почтение забравшейся в такую даль красавице. Когда же Андре наконец-то добрался до малопрезентабельного жилища, именуемого Смольным домом, то сначала ему долго не открывали, а потом на пороге появился неряшливо одетый француз с огарком свечи в незатейливом медном подсвечнике. При виде соотечественника француз оживился и, приторно улыбаясь, поведал, что принцесса Елизавета пребывает нынче в меланхолии и слезах, но гостя из belle douce France примет охотно. Затем новый знакомый д’Акевиля, назвавшийся лейб-медиком принцессы Жаном-Рене Лестоком, провел дипломата через несколько полутемных, тесных комнат, в последней из которых полная рыжеволосая женщина рыдала на широкой груди статного красавца. Тот ласково гладил ее по волосам и шептал что-то утешительное на непонятном д’Акевилю языке, отдаленно напоминавшем русский.