Потерял слепой дуду - Александр Григоренко

Анна жила себе и жила, но судьба этого мальчика, памятного тем, что как-то не по-детски степенно радовался он, когда она дарила ему заграничные игрушки, запала ей в душу и отвлекала от спокойной жизни. Что делать, она не знала.

Но, видимо, думала о нем искренне и часто и мыслями этими притянула к себе.

* * *

Пришел он как тать – в самом начале осени постучался в окно, когда Анна растапливала печку. Она испугалась немного, потому как было уже темно и свои отроду не подходили к окнам – сразу в дверь, а увидев, не узнала и отшатнулась. Лампочка над входом жестко вырисовала опавшее лицо усталого старого человека, в короткой грязной майке, в черных болоньевых штанах, в огромных, похожих на валенки, сандалиях. Человек прервал ее минутную оторопь, сказав громко и грубо:

– Дастуй, дедя Адя, дастуй…

Она провела его в сени – там же была летняя кухня, – зажгла плиту, гремела сковородами, кастрюлями, доставая все, что было приготовлено, будто пришло к ней много народу и все до тошноты голодные. А тот человек сидел у края стола, смотрел на нее молча, и Анна ничего не говорила, занималась своим делом быстро, сосредоточенно, как будто двигался на ее дом потоп и надо срочно найти и забрать с собой все самое нужное.

Анна заговорила, когда он ел – жадно, громко, незнакомо, как дикий.

– Где ты живешь?

Он махнул рукой с куриной костью – там.

– Где ты живешь? – криком повторила Анна.

– Бедёдова Пома. – Он выплевывал упругие слоги с брызгами жира.

– Пойма?

– Да.

– Поселок?

– Да.

– У кого?!

– У Дади.

– Дяди?

– Нет.

– Нади?

– Да.

– Какой Нади?

– М-м… – Он опять махнул рукой, досадуя, что отвлекают его от еды.

Анна отступилась. Дождалась, пока он съел все, сыто засопел, закатил глаза в каком-то страшном, животном блаженстве, которого Анна испугалась.

Потом она услышала запах – она думала, что пахнет немытое тело, но запах пронизывал все тонким острым лезвием. Она посмотрела на него:

– Шурик, умываться надо! Мыть-ся, слышишь?

Он высоко поднял штанину, сказал виновато:

– Доги. Во-оут.

Увидев разноцветную сочащуюся мякоть, Анна быстро посмотрела на дверь, мелькнуло в ее голове, что сейчас он, этот мужик, встанет, пройдет несколько шагов и исчезнет, унесет с собой весь отвратительный страх. Но мелькнувшее столь же мгновенно обернулась стыдом. Она побежала в чистую комнату, перевернула большую коробку из-под обуви, в которой горой лежали лекарства, нашла бинт, какие-то мази…

Анна постелила ему в сенях, на раскладушке, достала из шкафа, себе назло, лучшую свою простыню и, пока обмывала, мазала, бинтовала эти страшные тумбы с растопыренными, похожими на пеньки пальцами, кричала на него, доставая по слогам всю его историю. Так и узнала про предприятие «Ритм», про кювет, старика на красной машине, про то, что нет у Шурика никаких документов, уже полгода как нет…

Она заставляла себя уснуть, но никак не получалось: свистящий храп раздавался за дверью, и запах проникал сквозь невидимые щели, приставал, не давая ни на мгновение забыть о себе. «Он мне сени провоняет насквозь», – думала Анна, ей было жалко своего обрушенного покоя. Когда терпеть стало невмочь, она поднялась, прикрыла плечи шалью, зажгла свет, вышла из комнаты и растолкала спящего гостя. В ярком свете из открытой двери она увидела, как оголились его полинявшие черные глаза.

– Завтра поедем в город, – сказала она властно. – Завтра. Паспорт тебе делать. Паспорт. Понял?

Он кивнул, промычал коротко и уснул опять.

* * *

С юности Анна боялась многого – заблудиться в лесу, утонуть, сгореть на солнце, быть укушенной клещом, змеей, собакой. К старости стала бояться изнасилования и всего, чем заполнен телевизор. Но людей она не боялась. Люди могли ее раздражать, влюблять в себя, заставляли презирать, кокетничать, даже при надобности заискивать перед ними, но страха не внушали никогда, может, оттого, что была она в молодости слишком уж красивая, строгая девушка, и потому с самого начала поняла ту природную власть, которую Бог уделил ей. Она, видимо, единственная во всем городке не боялась начальника тыла подполковника Мана, подтянутого, звенящего хама, которому сказала однажды на банкете в честь 7 Ноября, сказала при всех, ровно, без крика, но с какой-то пригибающей силой: «С вашими повадками, Юрий Генрихович, надо было родиться лет двести назад, при крепостном праве. А у нас – советская власть! И, пожалуйста, не забывайте об этом». Выступление Анны крепко запомнилось всему гарнизону. Мужу ее, не по-военному мягкому человеку, инженеру полка, предрекали беды по службе, но Ман стал избегать его.

Временами впадала Анна в слезливость или растерянность, но, бывало, что-то щелкало внутри, и становилась она четкой боевой машиной.

Так, на полном ходу, за четыре дня прошла она, таща за собой Шурика, все инстанции в поликлиниках и прочих кабинетах. Все это время она не возвращалась в деревню, ночевала у старой тетки в Кузнечихе. Шурик шел к «Даде» – куда именно, она старалась не выяснять, чтобы не множить забот, не сбиваться с пути. К тому же он всегда приходил вовремя и в условленное место. Все складывалось удачно: очереди были не так велики, чиновничьи обеды коротки и, неприемные дни их миновали. От мужа оставалась у нее в деревне какая-то одежда: рубашка Шурику подошла, брюки – еле-еле, а самое главное, впору пришлись мужнины туфли, старые, но вполне приличные. Совсем преобразить его не удалось, но появились на нем признаки ухоженности, с которыми не стыдно выйти в люди. От утомительных хождений Анна лежала по вечерам, положив гудящие ноги на боковину теткиного дивана, и тетка, сухонькая бодрая старуха восьмидесяти лет, отгородившаяся от всех газетой, спрашивала: «Ну, и каковы достижения?» – «О-ой, хорошие, кок», – выдыхала Анна, знала, что вопросов о прошедшем дне больше не будет. Усталость эта была ей приятна, появился в ней почти забытый азарт большого дела – она ведь жизнь человеку возвращает. Все эти дни она ждала, что и у Шурика в глазах что-то загорится, и вроде как дождалась – улыбался он, как в прежние годы, по-девичьи.

Так и осталась у них последняя, самая важная дверь – паспортный стол.

Народу там было много, гораздо больше, чем у всех предыдущих дверей. В груди у Анны потяжелело от предчувствия, что здесь кончится их гладкая дорога, кончится просто потому, что удача непостоянна. Все эти люди, пришедшие сюда, с каждым часом ожидания казались ей все менее симпатичными. Она бодрилась, повторив несколько раз сатирическую песню «По теории вероятности после радостей – неприятности», ревниво следила за очередью. Шурику она велела ждать у дверей, чтобы не смущать публику запахом, который не прикрывали ни одежда, ни бинты. Но один раз позвала, заглянула вместе с ним в кабинет, спросила, повысив голос до почти поющего, льстивого тембра, – успеет ли сегодня оформить паспорт вот этот молодой человек, инвалид, глухонемой, поскольку сама она иногородняя, через несколько дней у нее поезд, а помочь инвалиду больше некому, поэтому мы были бы очень признательны и прочее…