Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

9

Я вышел в ночь.

Было темно, дул ветер, дождь хлестал в лицо и смешивался со слезами. Я забрался в машину и сидел там, не в состоянии уехать, один-одинешенек на улице Пензанса в то безликое, ветреное мартовское утро. В конце концов мне удалось уехать в пустошь и остановить там машину. Наступил рассвет. Солнце вставало на востоке из-за Маразиона, серый, влажный шпиль горы Сент-Майкл поднимался из холодного утреннего моря, как разбитая мечта.

Домой я приехал нескоро.

— Да, — сказал я Изабелле. — Да, я расстроен. И ничего не могу с этим поделать. Мне очень жаль, но я ничего не могу с этим поделать. Пожалуйста, прости меня.

— Джан, дорогой, да что здесь прощать? — Она обняла меня тонкими детскими руками и прижала мягкую молодую щеку к моей. Через некоторое время она сказала: — То есть, прощать нечего, правда?

Я посмотрел на нее.

— Что ты хочешь сказать? — сказал я, не понимая. Разум мой еще до сих пор не оправился от шока, и я не понимал, что она хочет сказать. — Я не понимаю.

— Ничего, дорогой.

— Если я когда-нибудь найду того учителя, из-за которого она попала в беду, я…

— Да, дорогой. Я знаю.

— И к кому она пошла на аборт? Надеюсь, черт побери, что полиция найдет этого человека.

— Да, дорогой, да. Они найдут.

— Если бы она сделала так, как я ей сказал! Зачем она так запаниковала? Я бы организовал ей поездку в Лондон, ей нечего было бояться! Но, наверное, она в тот момент ничего не соображала, все преувеличивала, и ей показалось, что она не перенесет поездку в Лондон. Она, должно быть, решила не утруждать себя… не утруждать меня… она, должно быть, убедила себя, что короткая поездка в Пензанс была наилучшим способом…

— Дорогой, не думай больше об этом. Пожалуйста! Нельзя так себя терзать. Ты сделал для нее все, что мог, но она не последовала твоему совету, вот и все. Постарайся больше об этом не переживать. Я уверена, полиция скоро найдет, кто это сделал. Постарайся отдохнуть.

Она отвела меня в постель. И только там, когда я положил голову ей на грудь, а она тихо лежала рядом, я наконец забылся сном, и от усталости мне ничего не снилось.

10

Ребекку похоронили несколькими днями позже, в ветреный день на погосте зилланской церкви рядом с Хью. Ее дети были там, все Рослины и ее друзья из Морвы. Ее двоюродная сестра Элис Карнфорт приехала в «даймлере» сэра Джастина с шофером, Уильям и я — в моей новой «лагонде». С нами никто не разговаривал. У Саймона-Питера было побелевшее лицо, крепко сжатые губы, он был враждебен к нам, и даже Дебора, которая всегда меня любила, пробежала мимо, не остановившись, чтобы посмотреть в мою сторону. Для меня это было печально, мрачно, угнетающе, и воспоминание об этом расстраивало меня еще много месяцев.

Наступила весна; я повез Изабеллу в Лондон, потом в Кембридж в гости к Лиззи и наконец в Шотландию, чтобы провести август с Эсмондом в его отдаленном замке в Хайленде, который он использовал в качестве дачи. Длительный отдых пошел мне на пользу; постепенно воспоминание о смерти Ребекки отходило на второй план, и вскоре все покатилось по-прежнему; я снова стал наслаждаться жизнью, как и до несчастья.

— Нам было так весело! — задумчиво восклицала Изабелла. — Помнишь?

— Теперь нам опять будет весело, — обещал я ей и принялся развлекать ее со всей возможной роскошью остаток 1938 года и начало нового года.

Но для нас обоих, как и для всего мира, время заканчивалось, и хотя мы с готовностью погрузились в веселое, беззаботное существование двух самых веселых и беззаботных аристократов западного графства, я уже знал, что наши легкомысленные деньки были сочтены. Все переменились с тех пор, как гражданская война в Испании превратила Лиззи в бойца, а меня в пацифиста. В Испании дела зашли в тупик, но к тому времени, когда армия Франко в 1939 году наконец одержала победу, всех уже интересовал не триумф фашизма в Испании, а его триумф в Австрии и Чехословакии. Теперь премьер-министром был Чемберлен. Весной и летом 1938 года «умиротворение» было словом, подразумевающим покой, здравый смысл и терпение, но после драмы в Мюнхене все переменилось. Истерическое облегчение, что войны удалось избежать, уступило стыду и возобновившемуся страху, а когда Гитлер в марте 1939 года оккупировал Богемию и Моравию, умиротворение умерло, а с ним и наши слепые и глупые надежды на мир.

— Война невозможна, — часто говорил я Уильяму. — Она просто невозможна.

Но на самом деле я хотел сказать: «Не хочу верить, что опять может случиться война; не хочу верить, что моя жизнь снова может быть так несправедливо разрушена лишь из-за того, что соперники, довоевавшиеся до кровавого тупика двадцать лет назад, настолько потеряли разум, что могут сойтись для второго раунда».

1939 год был годом немыслимого, и первого сентября вооруженные немецкие дивизии и самолеты вторглись в Польшу.

Праздник закончился. Остался только потертый альбом радостных воспоминаний, пустая детская наверху и перспектива долгого, на неопределенное время, расставания.

Герцогиня Констанция умерла в 1201 году… Теперь герцог Артур вдвойне осиротел, потеряв свою последнюю связь с домом Анжу. Он целиком находился в руках французских советников, назначенных королем Филиппом.

Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»

«…Мы услышали, что наша мать пребывает в плотной осаде в Мирбо и поспешили туда так быстро, как только смогли. Приехали на праздник Святого Питера Винкула. И там взяли в плен нашего племянника Артура…»

У.Л. Уоррен (цитирует Иоанна Безземельного). «Иоанн Безземельный»

1

— Эти немцы такие зануды! — сказала Изабелла, но она была напугана.

— Нехорошая история, правда? — сказал мне обеспокоенно Уильям за кружкой пива в пабе. — Вот куда завела нас политика умиротворения! Надо было давным-давно догадаться, что таких безумных вояк, как Гитлер, просто невозможно умиротворить. Или мы догадывались, но просто боялись ужасной правды?

«Дорогие, — нацарапала в записке из Парижа Мариана, — ведь эти новости — конец? Мне теперь ужасно сложно уехать из этой страны, жаль, что я не уехала после Мюнхена. Вы не могли бы одолжить мне пятьдесят фунтов? Я пыталась писать Эсмонду, но безуспешно, — он, должно быть, где-то в дикой Шотландии, — потому что подумала, что могла бы наконец приехать жить к нему в Эдинбург, но теперь ему, наверное, придется идти воевать, и мы опять будем разлучены…»

— Тебе ведь не придется идти воевать, правда, Джан? — с дрожью в голосе спросила мать. — Тебе уже за тридцать. Сначала ведь заберут молодых мужчин, правда?

— Зачем идти добровольцем? — сказала Изабелла, и ее зеленые глаза вспыхнули на белом лице. — Почему бы тебе не оставаться здесь насколько можно долго?

— Потому что если все так поступят, — сказал я, — то скоро немцы окажутся в Пенмаррике, а наши дети вырастут нацистами.