Оборотный город. Трилогия - Андрей Олегович Белянин

лысого, голого интеллигента весом в пятнадцать пудов. Маленькие глазки цепко ощупали мою новую шашку. Значит, сразу не бросится, забоится…

— Дело есть, — без обиняков начал я. — Хочу знать, как у живых людей жёлтые пятна на руках появляются.

— Мементо мори, — буркнул он, повернувшись ко мне спиной.

— Это понятно. Казак и без того никогда о смерти не забывает, она у нас с рождения за плечами стоит. А всё-таки пятна-то отчего?

— Такие? — Вместо ответа он кинул через прилавок отрубленную кисть человеческой руки.

— Нет, — мужественно преодолев тошноту, пригляделся я. — У этой пятна какие-то зеленоватые, а мне насчёт жёлтых консультация нужна…

— Консультация, говоришь? Сиречь по-простому в совете да поучении нуждаешься. А чем платить будешь, казаче?

— Не получу ответа — зарублю!

— Иловайский, — укоризненно погрозил мне сосискообразным пальцем голый мясник, — таковой противозаконный поступок более приличествовал бы вашему дяде, Василь Дмитревич крут на расправу и дважды вопросов не задаёт, но вы, молодой человек, дитя иной эпохи и иных формаций! Вам сие должно быть стыдно…

— Ах так… — Я в один миг выхватил взвизгнувший клинок, приложив острие шашки к средней из трёх жировых складок его горла.

Павлушечка даже не моргнул, лишь по-детски удивлённо вскинул белёсые брови.

— И что же дальше, казаче? Убьёшь меня и уйдёшь, не получив ответа?

— Жить захочешь — ответишь!

— O tempora! O mores! — печально вздохнул людоед и, уставившись на меня, просто стал ждать. Да-да, ничего не делая, даже не потянувшись к торчащему за поясом мясницкому ножу или лежащему на плахе топору. Он чуть прикрыл глаза, сложил грязные руки на груди и лишь, может, самую чуточку отодвинул кадык от моей шашки. Не более.

— Ёшкин дрын тебе в материнскую плату! — с чувством выругался я, бросая клинок обратно в ножны. — Ладно, твоя взяла. Чего хочешь?

— Любви, сочувствия, понимания…

— Что?!! — Я вновь схватился за рукоять, и на этот раз у Павлушечки сдали нервы.

— Да на! Бей! Убивай, руби, режь меня, аки Навуходоносор детей фараоновых! А только сердцу не прикажешь…

— Какому сердцу? Окстись, дядя!

— Моему сердцу! Или ты, казаче, думаешь, раз я мясом людским промышляю, так у меня и сердца нет?! — продолжал орать этот голый боров, пытаясь перелезть через прилавок.

О, лучше б он его просто обошёл, потому как замызганный кожаный передник от поднятия могучего бедра бесстыже задрался, демонстрируя…

— Ты куда уставился, Иловайский?

— Забыл, как это называется по-латыни, а без латыни пальцем тыкать неудобно, — отступая, признал я, и Павлушечка покраснел так густо, что это было видно даже сквозь толстый слой грязи и жира на его, с позволения сказать, лице.

Он натужно убрал ногу, смущённо оправил передник и, откашлявшись в кулак, поманил меня пальцем. Я осторожно подошёл.

— Дверь прикрой.

— Ни за что.

— Разговор есть, прикрой, человече.

В голосе мясника-патологоанатома засквозили неведомые доселе просительные нотки. Отказать в повторной просьбе я уже не смог.

— Садись. — Он кивком головы указал мне на плаху.

— Стоя информация лучше усваивается, — твёрдо отказался я. — Поэтому и приказы зачитываются перед строем, а не перед казаками на завалинках…

— Логика имеет место быть, — грызя ноготь на мизинце, согласился мой собеседник. — Однако же у меня на миг создалось стойкое впечатление, что мы не поняли друг друга.

— Возможно.

— Тебе тоже показалось, что наш диалог лишён изящной конструктивности с лёгким налётом декаданса, присущего высокообразованным людям?

— В определённой мере.

Павлушечка смахнул слезу умиления. Во всём Оборотном городе он не находил никого для поддержания скромной интеллектуальной беседы в английском стиле. Не хватало разве что цейлонского чая в тонких чашечках, свежих сливок, крекеров и тостов с огурцом. По крайней мере, этим кормили в Лондоне нашего атамана Платова, и он завещал, чтобы впредь донцы подобную хрень в рот не брали…

— Тогда позволю себе вернуться к сути. У меня действительно имеет место быть некое любовное томление, но…

— Полагаю, не ко мне? — уже разок обжегшись на молоке, уточнил я.

— Нет, казаче, — потупил взор слонообразный работник ножа и топора. — Сердце моё бьётся в ритме латинской страсти лишь при виде одной знаменательной особы…

— Катеньки?!

— Оставь уже в покое свою ненаглядную чародейницу Медею, — впервые раздражённо поморщился мясник. — Вот уж воистину свет клином не сошёлся на восхваляемой тобой Немезиде! Это тебе данная Минерва благоволит, а меня пару раз так огнём облагодетельствовала, что едва яичницу не поджарила! А народец у нас сам знаешь какой… Им, пиплосам доверчивым, только дай жареное мясо почуять, вмиг сбегутся на запашок! Да и, по совести, какая им разница, кого жрать — товар из мясной лавки или самого продавца, ежели он самой Хозяйкою вкусно приготовлен…

— Тогда кто же та неприступная барышня, нанёсшая вам столь глубокую душевную рану?

— Кто же, как не красавица и шалунья Ефросинья-а-а…

— Кто?!! — обомлел я, поочерёдно прочищая указательным пальцем оба уха. — Это которая бабка Фрося, что ли?

— Кому бабка, а кому и… потенциальная невеста, соучредитель будущего семейного бизнеса, — обиженно надул пухлые губки голый людоед.

Я почувствовал, что теряю нить разговора в связи с его полной бесперспективностью. Чего с меня попросят за совет относительно жёлтых пятен, было уже понятно без разжёвывания. Но как я ему помогу, если уже обещался украсть вышеозначенную горбатую кровососку для пылкого грузина отца Григория? Он же мне нипочём не простит, если я сторону Павлушечки приму, да и слово казачье дадено. Может, его перед нечистью беззаконной держать и не столь обязательно, однако перед совестью своей же как оправдаешься?

Мне пришлось серьёзно помотать головой, вытрясая из неё все глупые мысли, вспоминая, зачем я здесь вообще и ради чего меня наш полковой лекарь отправил в Оборотный город. Здоровье наших казаков — первее всего! Поэтому… можно ведь и не врать, можно просто недоговаривать и не лезть со своей правдой-маткой куда не просят.

— Так что вы от меня хотите?

— Соучастия.

— Конкретнее, — осторожно уточнил я, не желая вовсе быть связанным и вторым словом.

— Казаче, — серьёзно повёл речь мясник-патологоанатом, — тебе нужен совет, а мне устройство личной жизни. Я ведь от тебя не ногу твою в сапоге на бульонный набор требую, согласись?

— Ещё конкретнее.

— Поговори с ней обо мне, уточни с присущей тебе деликатностью — как я ей? Не противен ли? Нравлюсь ли хоть на йоту? Готова ли связать со мной жизнь, делить взлёты и поражения, постель и стол, работу и удовольствия?

— Да, у вашей братии постель и стол вполне совместимы, — морща лоб, задумался я. — А не схарчите друг друга?

— Обижаешь, человече… Ну даже если схарчим, так полюбовно же!

И ведь с этим тоже не поспоришь. Вопроса