Книги Якова - Ольга Токарчук

Большие темные глаза – будто колодцы: неизвестно, что там на дне. Она смотрит проницательно, подозрительно, внимательно. Такой взгляд трудно с себя стряхнуть. Эва отводит глаза и думает, насколько тетя Шейндел отличается от матери. Та была доверчивой и прямолинейной, отчего часто казалась беззащитной и беспомощной, и именно такой Эва запомнила мать, – словно силы совершенно оставили ее и каждое утро приходилось собирать их, как ягоды, медленно и терпеливо. У этой женщины сил более чем достаточно, разговаривая с двоюродным братом, Шейндел одновременно накрывает на стол. Вбегает служанка с корзиной еще теплых булочек, прямо из пекарни. Еще мед и кусочки темного сахара, которые опускают в кофе специальными щипчиками.

Первые разговоры – чтобы получше присмотреться друг к другу. Сбежавшиеся со всего дома дети Добрушек, любопытные и веселые, разглядывают Эву Франк, неведомую кузину, и странного дядю с темным рябым лицом. На Эве платье, купленное еще в Варшаве, – «для путешествий», табачного цвета, ей совсем не к лицу. У нее лопнула туфелька, и теперь она пытается прикрыть ее мыском другой. С полного лица не сходит румянец. Из-под шляпы (подумать только, в Варшаве она казалась шикарной) выбиваются пряди волос.

Яков с самого начала ведет себя шумно и непосредственно, словно в тот момент, когда он вышел из кареты, в нем совершилась перемена и подавленное, усталое лицо прикрыла веселая маска. Угрюмость исчезает, смытая глотками гусиного бульона, согретая заразительным смехом Шейндел, растворенная в вишневом ликере. Наконец звучит это экзотическое слово: Ченстохова, и Яков принимается рассказывать, по своему обыкновению жестикулируя и гримасничая. Он ругается на идише, дети смущаются, но, взглянув на мать, успокаиваются – Шейндел едва заметно прикрывает глаза, как будто говорит: ему можно.

Они сидят в гостиной за маленьким круглым столом и пьют кофе из хрупких чашек. Эва отцовских рассказов не слушает.

Потянувшись за сахаром (к кофе подали белоснежный, крупными кристаллами), она видит на сахарнице изображение портового города, с характерными кранами для разгрузки товаров. А чашка! Внутри она белая и скользкая, а по ободку тянется тонкий золотистый узор. Когда касаешься его губами, кажется, будто он тоже имеет вкус – словно бы отдает ванилью.

Тикают часы – этот новый звук режет время на мелкие частицы, все кажется словно бы размеченным, в клетку. Чистым, упорядоченным и исполненным смысла.

После обеда отец остается с дядей Залманом и тетей Шейндел, а Эве велят идти в комнату для девочек, где младшие, Гитля и Эстер, показывают ей дневники, в которые вписывают свои имена гости, приезжающие с визитом. Она тоже непременно должна написать. Эва приходит в ужас.

– А можно по-польски? – спрашивает она.

Эва просматривает дневник и видит, что все записи сделаны на немецком языке, который она знает плохо. Наконец Магда Голинская пишет вместо нее, красивым почерком, по-польски. Эве остается лишь нарисовать розы с шипами, как они делали в Ченстохове. Это единственные цветы, которые она умеет рисовать.

В гостиной громко разговаривают взрослые, время от времени слышатся взрывы смеха и удивленные возгласы. Потом взрослые понижают голос, начинают перешептываться. Служанки приносят кофе и фрукты. Откуда-то из глубины дома доносится запах жареного мяса. Енджей Дембовский ходит по дому, заглядывает в каждый уголок. Появляется он и в комнате девочек, принося с собой запах табака – горький, густой.

– Ах вот где барышни спрятались… – замечает он, и табачная фигура исчезает.

Эва, которая сидит в глубоком кресле и вертит в руках кисть занавески, слышит доносящийся из гостиной голос отца, в лицах повествующего, как его освободили русские. Он приукрашивает события, кое-что вроде даже присочиняет. Рассказ полон драматизма, а сам Яков выглядит героем: нападение, выстрелы, умирающие служаки, кровь, монахи под обломками крепости. На самом деле все было куда менее театрально. Сам отец говорил, что гарнизон сдался без боя. На стены вывесили белые флаги. Оружие лежало высокими грудами. Под дождем кучи пистолетов, сабель и мушкетов напоминали купы кустов. Конфедератов выстроили в колонны по четверо и вывели. Русские принялись грабить монастырь.

Воловский и Яковский от имени Якова беседовали с генералом Бибиковым. Коротко посоветовавшись с каким-то офицером, тот велел выдать Якову бумагу, в которой говорилось, что он свободен.

Когда все они ехали в нанятом экипаже в Варшаву, их несколько раз проверяли разные патрули: недобитые конфедераты и русские. Читали бумагу и подозрительно рассматривали красивую девушку в окружении странных мужчин. Однажды их остановили несколько головорезов-оборванцев, тогда Ян Воловский выстрелил в воздух – и те разбежались. Под Варшавой свернули с дороги и, щедро заплатив монахиням, оставили Эву у них, не рискуя везти дальше через эту внезапно одичавшую страну. Она должна была дожидаться возвращения отца. Прощаясь с дочерью, Яков поцеловал ее в губы и сказал, что она – самое ценное, что у него есть.

Теперь отец говорит, что нужно подать заявление на получение паспорта. И раздается голос тети Шейндел, недоверчиво восклицающей:

– Ты что же, в Турцию хочешь?!

Эва не слышит, что отвечает отец. И снова тетка:

– Ведь Турция теперь – враг и Польши, и Австрии, и России. Будет война.

Эва засыпает в кресле.

О новой жизни в Брюнне и о тиканье часов

Через несколько дней они снимают дом на окраине Брюнна, у Игнация Петша, советника. Якову Франку пришлось предъявить ему паспорта и отправить в канцелярию письмо, в котором говорится, что он родом из Смирны, едет из Польши и, устав от коммерческой деятельности, желает осесть в Брюнне со своей дочерью Эвой. И что у него имеются необходимые для этого средства, полученные путем торговли.

Пока они неделями распаковывают свои вещи, застилают кровати и раскладывают белье на полках шкафов, над их головами шелестят бумаги, пролетают письма, сообщения и донесения, порхают записки, снуют туда-сюда рапорты. Начальник округа Проссниц, некий фон Цоллерн, в письменной форме выражает сомнение, следует ли разрешить этим людям поселиться в Брюнне: ему кажется подозрительным, чтобы неофит – как он слыхал – мог позволить себе такое количество слуг. Причем тоже сплошь из неофитов. И хотя Его Императорское Величество настаивает на идее толерантности, фон Цоллерн боится взять на себя ответственность и предпочел бы, чтобы вышеупомянутое лицо поселилось в другом месте до тех пор, пока Императорско-королевская канцелярия по управлению провинциями не примет окончательное решение.

На это приходит ответ: поскольку в Польше идет война, вопрос о новоприбывших должен решаться военными властями, без разрешения которых, в соответствии с судебным постановлением от 26 июля 1772 года, лицам польского происхождения оставаться в стране не дозволяется. Затем – бумага из военной