Лев Толстой - Анри Труайя

Чтобы не слышать, пригласил Маковицкого совершить прогулку верхом. По возвращении, проехав двенадцать верст, Лев Николаевич лег, не раздеваясь. В семь часов был ужин, но к столу он не вышел. Графиня забеспокоилась и поспешила к нему. Муж лежал без сознания, «шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки». На крики Софьи Андреевны сбежался весь дом: Сухотины, Сергей Львович, Бирюков, Булгаков, Маковицкий. Толстого раздели, уложили. Он водил рукой по одеялу и бормотал: «Общество… общество насчет трех… общество насчет трех…» В этой ситуации жена продемонстрировала исключительное присутствие духа: положила к ногам бутылки с горячей водой, на голову – компресс, приготовила кофе с ромом, принесла флакон с нюхательными солями. Вдруг начались судороги – Бирюков, Булгаков и Маковицкий с трудом удерживали ноги больного. Голова сползала с подушки, мышцы лица напряглись, глаза помутнели. Стоя на коленях, Софья Андреевна повторяла: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..»

Из Телятников приехала Саша, с ней, нарушив запрет, Чертков. Но Владимир Григорьевич не решился показаться на глаза графине и сидел внизу в комнате Маковицкого. Каждые четверть часа получал новости от своего секретаря – Белинского. Без сомнения, у Черткова был план действий на случай смерти учителя: завладев завещанием, устранить вдову, забрать все последние рукописи… Несмотря на ужас происходящего, Софья Андреевна тоже не забывала о том, чтобы обеспечить свое будущее: пользуясь всеобщей растерянностью, завладела портфелем с бумагами, и только вмешательство Тани, которая видела это, заставило ее отступить. Более ловкая Саша забрала у отца записную книжку так, что мать не заметила. Судороги повторились пять раз, каждый приступ длился по три минуты. К одиннадцати часам вечера Толстой пришел в сознание, спросил, что случилось, и уснул.

Опасность миновала, но Лев Николаевич был слишком слаб, чтобы встать. То, что муж выжил, казалось Софье Андреевне Божьей милостью, за которую следовало заплатить раскаянием. Саша вновь собиралась в Телятники, когда ей сказали, что графиня желает ее видеть.

«Моя мать стояла у двери в одном платье. Голова ее беспомощно тряслась…

– Прости меня. – Она стала целовать меня, повторяя: „прости, прости“… Прости меня, прости, я даю честное слово, что больше никогда не буду оскорблять тебя».

Она обещала дочери перестать мучить отца и попросила ее вернуться в Ясную вместе с Варварой Михайловной. «Жалость к ней сжимала мое сердце. Снова затеплилась надежда». На седьмое число графиня пригласила Черткова, как будто между ними ничего не было.

Но Софья Андреевна переоценила свои силы: когда услышала шум подъезжавшего экипажа верного ученика, сердцебиение участилось, ей чуть не стало плохо. Опасаясь, что муж будет слишком рад, взяла с него обещание не целоваться с Чертковым при встрече. Лев Николаевич вышел на крыльцо. Знали эти двое, что за ними пристально наблюдают? Они ограничились рукопожатием. Графиня не спускала с них глаз весь день. Вечером записала: «Он просто дьявол, я не выношу его никак».

Видя нервозность супруги, Толстой написал жене Черткова, что в интересах всех не повторять этого эксперимента. Ему тем более не хотелось провоцировать Софью Андреевну на обострение ситуации, что несколько дней назад обнаружил пропажу «Дневника для одного себя». Сам ли потерял или кто-то забрал? Лев Николаевич подозревал графиню и не ошибался: она заметила записную книжку в сапоге, где та обычно была спрятана, и унесла, пока он спал. О своем открытии мужу не сказала. Чтение дневника утвердило графиню в мысли о существовании заговора против нее. Главными заговорщиками были Лев Николаевич и Чертков, а завещание составили, чтобы лишить ее авторских прав. Это было тем более неприемлемо, что издательство «Просвещение» пообещало ей баснословную сумму в миллион рублей за исключительное право публиковать произведения Толстого после его смерти. Миллион рублей! Достаточно, чтобы обеспечить будущее сыновей, дочерей и внуков! Значит, во что бы то ни стало завещание надо уничтожить! Что Софья Андреевна и объяснила отцу семейства двенадцатого октября. Он отказался ее слушать. Пришлось написать письмо и оставить на его рабочем столе:

«Ты каждый день меня как будто участливо спрашиваешь о здоровье, о том, как я спала, а с каждым днем новые удары, которыми сжигается мое сердце, которые сокращают мою жизнь и невыносимо мучают меня, и не могут прекратить моих страданий. Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства, судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле и не велел тебе его сообщать мне и семье… Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески бранили и отрицали, будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время, как внуки Толстого, по его злой и тщеславной воле, будут умирать с голода. Правительство же, Государственный банк хранит от жены Толстого его дневники… Меня берет ужас, если я переживу тебя, какое может возникнуть зло на твоей могиле и в памяти детей и внуков».

Когда, вся дрожа, пришла к мужу, чтобы узнать его реакцию, тот сухо попросил оставить его в покое. Графиня прибегла к нежности, потом к слезам. Лев Николаевич оставался тверд. И не мог сказать, что лишает ее авторских прав не только на произведения, написанные после 1881 года, но и на «Войну и мир», «Анну Каренину», «Казаков». «…Когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело», – замечает Толстой. Когда жена вышла, привычным жестом измерил пульс – «90», работал над статьей «О социализме», уехал верхом.

Каждый раз, когда он отправлялся один в лес, Софья Андреевна была уверена – у него свидание с Чертковым. И шестнадцатого октября пешком пошла через поля в сторону Телятников, спряталась в канаве недалеко от въезда в имение, направила на дом бинокль. Ожидала встречи влюбленных, но Левочка так и не появился. К вечеру вернулась в Ясную и села на скамейку под елью, где ее обнаружил слуга. Когда графиня рассказала о своих похождениях мужу, умоляя поклясться, что тот никогда больше не увидится с Чертковым, он сказал, что хочет свободы, не зависеть от ее капризов и отказывается в восемьдесят два года быть мальчишкой, подкаблучником, берет назад все свои обещания.

Через несколько дней к Льву Николаевичу пришел толстовец – крестьянин Михаил Новиков. Писатель поделился с этим «темным», как тяжело ему, как он страдает. Гость ответил, что у них споры с женой решаются просто… И хотя сам он не сторонник кнута, нельзя же делать все, что хочет женщина. А Саша рассказала отцу, «как один раз Иван-кучер вез Ольгу, она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо. А потом обернулся к ней и сказал: „А что, ваше сиятельство, у нас по-деревенски если баба задурит, муж ее вожжами, – шелковая сделается“».

Впрочем, не только семейные проблемы обсуждали они с Новиковым, и, когда тот уехал, Толстой всерьез стал подумывать о том, чтобы уйти, раствориться в народе, есть кашу… Чтобы доказать себе – есть еще порох в пороховницах, решил заняться гимнастикой: «…помолодеть, дурак, хочет – и повалил на себя шкаф и напрасно намучился. То-то дурак 82-летний». Но все же некоторую уверенность в своих силах это ему придало.