Большая книга мудрости Востока - Сунь-Цзы

Таким образом, стиль есть способ посредования между «своим» и «чужим», личным и всеобщим, лицом и маской. Он выявляет тем больше, чем больше скрывает. Как знаковая система он регулируется принципом экономии выразительных средств и, по замечанию Э. Гомбриха, рождается из трудновыполнимого условия добиться как сходства, так и несходства между художественным образом и его прототипом[393]. Сущность стильного изображения удачно определил Ни Цзань, который на упрек в том, что он рисует как-то «непохоже», ответил, что нарисовать «похоже» сможет любой заурядный живописец, но только настоящий мастер умеет рисовать так, чтобы было «непохоже» – и узнаваемо!

Итак, в минской живописи природный мир сливается с традиционными символами моральных ценностей. Но это слияние означает на самом деле, что природа и идеи здесь важны не сами по себе, но как элементы стиля, очерчивающего пограничную область между тем и другим, посредующего между нормой и аномалией. Стиль как форма жизни, наполненная волей, позволял минскому художнику быть свободным и перед окружающим миром, и перед наследием традиции. Это была знаменитая внутренняя свобода «ускользающего духа» (и ци), реализуемая в акте пресуществления индивидуальности в тип, подобно тому как индивидуальное тело скрывается под типовой формой мундира. Для такого живописца книга древней мудрости была вписана незримыми письменами в узоры природы, и чем искуснее скрывал он эти письмена за видимым натурализмом картины, чем тщательнее и тоньше была сработана его маска стилиста, тем больше простора для «странствий духа» он открывал в своей работе. Именно стиль обусловливал непритязательную свободу обращения китайского художника с формой, неизвестную и даже недостижимую в европейском искусстве. В позднеминский же период учение Ван Янмина о врожденном «добром знании» стало, как нетрудно видеть, прочной идейной основой нового идеала стильного искусства.

Открытие выразительных потенций стиля сопровождалось важными переменами в общественной позиции художника. Оно потребовало от художника не только и даже не столько таланта и мастерства, сколько знания истории живописи. Оно сделало живопись составной частью образования и традиционного круга идей ученой элиты, делом духовного совершенствования, утонченного вкуса, даже стилистически выдержанного быта. Более того, такой элитарный живописец был обязан писать по видимости «неумело» – хотя бы ради того, чтобы остаться не понятым толпой и не привлекать к себе внимание власть имущих. Художники-профессионалы, делавшие ставку на виртуозное владение кистью, были заклеймены как пошлые ремесленники, и слава прежней академической традиции начала неудержимо меркнуть. Тогда-то главной фигурой артистического мира Китая стал – и навсегда остался – отчасти уже знакомый нам художник-любитель, для которого занятие живописью было удовольствием, нравственным долгом и признаком возвышенности духа, а не источником дохода и способом прославить свое имя. Недаром искусство живописи в традиции «людей культуры» именовалось «игрой туши», или, если угодно, «игрой с тушью» (мо си). Пространство взаимопревращений вещей, очерчивающее горизонты игры, и было подлинной основой эстетического опыта в китайской традиции. И это было пространство, в котором формируется художественный стиль.

Нельзя сказать, впрочем, что новая эстетическая программа была совершенно понятна и ясна тогдашней художественной элите. В реальной жизни так называемые профессионалы и любители часто работали бок о бок и постоянно влияли друг на друга, так что между теми и другими не существовало сколько-нибудь четкой границы. Совершенно по-разному могли оценивать и принадлежность того или иного старого мастера к двум означенным течениям живописи. Противоречия, свойственные бытованию стиля, порождали немало разногласий и споров. Находились критики, среди них известный нам Ли Кайсянь, которые отдавали предпочтение чжэцзянской школе как стремящейся к возможно более полному и точному изображению «утонченного принципа» каждой вещи. О картинах основателя «школы У» и кумира всех живописцев-любителей Шэнь Чжоу Ли Кайсянь нашел сказать лишь то, что «в них кроме сухости и пресности ровным счетом ничего нет»[394].

Классическое суждение о сущности «живописи ученых мужей» высказал на рубеже XIII–XIV веков живописец Цянь Сюань, который сам предпочел карьере чиновника жизнь вольного ученого в уединении. Отвечая на вопрос друга о том, что такое «живопись ученых мужей», Цянь Сюань заявил, что такова живопись, которая «написана как бы древним уставным письмом». Собеседник Цянь Сюаня возразил: «Но ведь и танский Ван Вэй, и Ли Чэн, и Сюй Си, и Ли Боши сунской эпохи были возвышенными мужами, а в их картинах очень достоверно переданы и облик, и дух изображенных предметов». В начале царствования Минской династии Цао Чжао, приведя этот разговор в своей книге об антиквариате, замечает: «Нынешние ученые люди в своих оценках картин держатся глубоко ошибочных взглядов!»[395] По всей видимости, Цао Чжао хотел сказать, что живописную традицию «ученых-любителей» нельзя сводить к стилизации образов по правилам каллиграфического письма, тем самым поневоле пренебрегая данными физического зрения. Возможно, Цао Чжао имел в виду взгляды, подобные тем, которые позднее подробно изложил ученый Гао Лянь, утверждавший, что картины художников из когорты настоящих ученых «излучают живое движение одухотворенного духа и не требуют искать подобия вещей. Когда разглядываешь такие свитки, хочется сказать, что они “написаны”, а не сами “описывают”, и они свободны от излишнего усердия художников Академии…» Очевидно, что желание отождествить или, по крайней мере, максимально сблизить живопись и каллиграфию требовало ценить в первую очередь чисто графические свойства картины. Однако, по мнению самого Гао Ляня, живопись «ученых-любителей» годится только для того, чтобы «запечатлевать радостные моменты жизни», и не идет в сравнение с добротными работами древних мастеров[396].