Жестокий век - Исай Калашников

– Ты мне говорил о каком-то потомке императора киданьской династии. Жив ли он?

– Он жив. Но от дел его почему-то устранили.

– Можешь свести моих людей с ним?

– Могу… Хан, это, конечно, не мое дело, но ты напрасно так говорил с послами. Проезжая по степи, я видел мирные кочевья. Сюда придут воины нашего государя… Людей побьют.

– Ты думаешь, они смогут прийти?

– Если захотят…

– А может быть, я приду к вам, если захочу…

– Тебе не осилить императора. Да и зачем идти туда? Степи так широки и просторны. Меня до сих пор тянет сюда. Тут моя вторая родина. И мне бы не хотелось, чтобы лилась кровь здесь или там.

– Как поживает твоя сестра, наша добрая Хоахчин?

– Хорошо. Все время вспоминает матушку Оэлун-фуджин, и тебя, и твоих братьев. Ее вторая родина тоже здесь, хан.

Он велел Татунг-а принести мешочек с золотыми слитками. Вытряхнул их на столик, разгреб по всей крышке. Огни светильников дробились на золоте, и стол светился, как очаг, полный горячих углей.

– Бери сколько нужно. Купи сестре все, что она пожелает.

Хо взял несколько слитков, посмотрел, погладил пальцами, положил на стол.

– Не обижайся, хан, но я не могу ничего взять.

– Почему? – Хан нахмурился.

– Хушаху знает, что я служил у тебя. Если он найдет золото, ни моя сестра, ни жена, ни сын не увидят меня.

– Что я могу сделать для тебя?

– Не знаю… Да мне ничего и не нужно. – Хо вздохнул. – Одного хочу: пусть моя жизнь будет такой, какой она есть.

Этот разговор оставил в сердце хана малоприметную, но досадную горчинку. Ему от души хотелось порадовать Хо и его сестру. Не все, выходит, доступно и ему, всемогущему…

Война с Алтан-ханом, о котором он так много думал в последнее время, после его оскорбительного ответа послу стала неизбежной.

Здесь, в степях, ему не страшно войско Алтан-хана, каким бы многочисленным оно ни было. Но, разгромив врагов тут, много ли он добудет?

Надо идти за Великую стену, там, если небо явит свою милость, добыча будет богатой. Но… Алтан-хан был всегда грозой для всех племен. Перед его могуществом трепетали храбрейшие из ханов… Не гибельным ли будет дерзостный поход?

Хан на три дня и три ночи заперся в темную юрту. Не принимал пищи, молился небу, думал. После этого созвал нойонов.

– Алтан-хан своевольно отобрал власть у наших братьев-киданей. Он сеял рознь между племенами, предавал смерти багатуров. Предки завещали нам отомстить за все эти злодеяния. Можем ли мы жить в довольствии и покое, не воздав должного заклятому врагу? Небо призывает меня покарать извечного зложелателя, утерявшего в своей гордыне остатки разума. Могу ли противиться его воле? Пусть воины готовят коней!

– Что тревожит твое сердце, господин мой?

Над Кучулуком, заслоняя огонь светильника, склонилось лицо жены.

Большие черные глаза смотрели настороженно. Он взял ее длинные, упругие косы, осторожно притянул к груди, погладил по голове. Дверь дворцового покоя была распахнута настежь, во внутреннем дворике журчала вода арыка.

За стеной дворца, выложенной из сырого кирпича, в саду гурхана играла музыка, слышались веселые голоса.

– Ты все время молчишь – почему? – обиженно спросила жена.

– Я устал. Мне тяжело.

– Я не отпущу тебя много дней, и ты отдохнешь.

Почувствовав его усмешку, она села, отбросила косы за спину.

– Если ты думаешь о другой женщине – берегись! У тебя не будет ни других жен, ни наложниц.

Он тоже сел, глянул на нее с сожалением.

– У тебя пустые мысли, Тафгач-хатун! Ты не хочешь, чтобы у меня были наложницы. А я не хочу, чтобы наложницей стала ты!

– Ты, видно, не в своем уме! Чьей же наложницей и почему стану я, твоя жена и дочь великого гурхана?

– Прислушайся… Что ты слышишь?

– Ничего. В саду играет музыка.

– Вот. Музыка. Кругом грохочут барабаны войны, поют боевые трубы. А твой отец услаждает слух музыкой и проводит время среди танцовщиц…

– Зачем так говоришь о моем отце? Разве он не был добр к тебе?

Кучулук отвернулся, стал смотреть в темный дверной проем. Гурхан Чжулуху, толстенький, коротконогий, говорливый, приютил его, отдал в жены дочь, позволил собрать уцелевших найманских воинов. Гурхан радовался, что найманское ханство пало, весело говорил: «Твой дед был беспокойным соседом. А ты пришел служить ко мне. Добро! Служи, Кучулук, служи. У меня служба легкая, я никого не обижаю». С тех пор прошло без малого три года.

Избегая всяких забот, старый гурхан тешит свою душу музыкой и шумной охотой. А его государство разваливается на глазах, и Кучулука это начинает пугать. Бывший вор-конокрад Бузар завладел Алмалыком. Гурхан и ухом не повел. А теперь Бузар вместе с уйгурским идикутом Баурчиком и карлукским ханом Арсаланом предались Чингисхану. И снова гурхан не пошевелил пальцем.

От него вот-вот отложатся хорезмский шах Мухаммед и молодой, но бойкий самаркандский султан Осман, зять гурхана. Если сюда придет Чингисхан, Чжулуху ждет гибель. А с ним и Кучулука. Но гурхан этого понять не хочет.

Машет короткими ручками в золотых перстнях: «Помолчи, помолчи… Что делать твоему Чингисхану так далеко от своих пастбищ? И придет – не беда. Я сам сяду на коня. Я ему покажу!..»

– Ты опять молчишь? – Тафгач-хатун сердито дернула его за рукав халата.

– Я тебе скажу все. Но поклянись, что ты не передашь моих слов отцу или кому-то из его людей.

– Хан Кучулук, ты мой муж, я дала клятву быть верной тебе до конца дней своих – что еще?

– Нет, поклянись! – Кучулук встал и запер дверь.

– Клянусь нигде, никому не передавать твоих слов!

– Тафгач, мы идем к гибели. Враги кругом, враги в самом государстве. Подданные твоего отца мусульмане ненавидят вас, кара-киданей, за то, что вы поклоняетесь Будде, нас – за то, что мы верим в Христа. А твой отец праздно проводит время…

– Об этом говорят и другие. Но что сделаешь, если он такой?

– Должны что-то сделать! – жестко сказал Кучулук. – Если этого не сделаем мы, сделают другие.

– Кто это может сделать? Кто? – Глаза Тафгач-хатун сердито блеснули.

– Мало ли кто… Ты сама говорила, что твои предки всех приближенных держали в руках тем, что никому не давали больше ста человек. А сейчас всем народом правят Танигу и Махмуд-бай. Они могут сделать с твоим отцом все, что захотят. И тогда несдобровать ни тебе, ни мне. Но если отец и сохранит власть, властвовать ему будет не над кем. Одни предадутся Чингисхану, другие – хорезмшаху Мухаммеду.