Битва за Рим - Колин Маккалоу

— Разумеется, ты не сможешь больше жить здесь. Этот дом теперь будет собственностью твоего юного сына и должен остаться под моей опекой. Я советую тебе спросить у твоих компаньонов, намерены ли они и дальше оставаться под этой кровлей, пока твой сын не достигнет возраста, когда он будет готов взять ответственность на себя. Те рабы, которых ты не пожелаешь взять с собой в твое новое жилище, могут остаться здесь вместе с управляющим и его женой. Должен сказать, что дом Луция Корнелия очень невелик и в сравнении с этим может показаться тебе темницей.

— Я и этот считаю темницей, — молвила Далматика с долей… иронии? Была ли то и в самом деле ирония? Очень возможно!

— Новая жизнь должна означать и новый дом, — продолжил Метелл Пий, видя, что Мамерк застрял. — Если Луций Корнелий согласится, вашим жилищем должен стать особняк, по размерам и расположению подходящий для людей вашего статуса. Твое приданое состоит из денег, оставленных тебе твоим отцом, моим дядей Далматиком. Тебе также принадлежит большая сумма, оставленная Марком Эмилием, которая не может быть включена в твое приданое. Однако для твоей безопасности Мамерк и я позаботимся, чтобы эти деньги остались твоими. Я не думаю, что разумно было бы давать Луцию Корнелию доступ ко всем твоим деньгам.

— Делайте все, что вам будет угодно, — согласилась Далматика.

— Тогда — при условии, что Луций Корнелий согласится удовлетворить эти требования, — заключение брака состоится завтра здесь, в шесть часов утра. Пока мы не подберем подходящий дом, ты будешь жить с Луцием Корнелием в его доме, — заключил Мамерк.

Поскольку Луций Корнелий бесстрастно согласился со всеми условиями, он и Цецилия Метелла Далматика вступили в брак в шесть часов на следующий день, причем Метелл Пий оформил союз, а Мамерк выступил в качестве свидетеля. Решено было обойтись без официальной церемонии. После того как краткая процедура — не confarreatio — была окончена, новобрачные отправились в дом Суллы в сопровождении двух детей невесты, Метелла Пия, Мамерка и трех рабынь, которых невеста пожелала взять с собой.

Когда Сулла подхватил Далматику, чтобы перенести через порог, она поразилась, как легко и ловко он это сделал. Мамерк и Метелл Пий зашли, чтобы выпить по чаше вина, но после этого удалились так быстро, что новый домоправитель Хризогон, который пошел показать детям и их наставнику их комнаты, еще не успел вернуться и два других раба все еще растерянно стояли в углу внутреннего садика.

Новобрачные остались в атрии одни.

— Ну вот, жена, — откровенно сказал Сулла, — ты вышла еще за одного старика и, без сомнения, будешь вдовой во второй раз.

Эти слова показались Далматике такими жестокими, что она в изумлении уставилась на него.

— Ты вовсе не стар, Луций Корнелий!

— Пятьдесят два. Не юношеский возраст в сравнении с твоими неполными тридцатью.

— В сравнении с Марком Эмилием ты — молодой человек!

Сулла рассмеялся, закинув голову:

— Есть только одно место, где можно проверить это утверждение, — молвил он и снова подхватил ее на руки. — Сегодня ты не будешь заниматься обедом, жена! Пора в кровать.

— Но дети! Это новый для них дом!

— Я купил нового домоправителя вчера, после того как развелся с Элией, и он расторопный малый. Зовут его Хризогон. Льстивый грек не худшего толка. Такие бывают наилучшими домоправителями, как только убедятся, что хозяин видит каждую их уловку и готов в случае чего распять их. — Сулла оттопырил губу. — За твоими детьми присмотрят как нельзя лучше. Хризогону нужно добиться их расположения.

Какого рода брачные отношения были у Далматики со Скавром, стало очевидно, когда Сулла уложил новую жену на свою кровать, поскольку она тут же вскочила, открыла сундук, заранее принесенный в дом Суллы, и вытащила из него строгую длинную холщовую ночную рубашку. Пока Сулла с интересом наблюдал за ней, она повернулась к нему спиной, расстегнула свое изящное шерстяное платье кремового цвета и, крепко придерживая его под мышками, стала надевать ночную рубашку через голову, а затем под нею сняла платье; минуту назад она была в дневном уборе, а минуту спустя — одета для сна. И без единого проблеска наготы!

— Сними эту гнусную штуку, — раздался за ее спиной голос Суллы.

Далматика быстро обернулась и почувствовала, что задыхается. Сулла стоял голый, его кожа была белой, как снег, курчавые волосы на груди и в паху цветом повторяли копну волос на его голове. Это был мужчина без свисающего живота, без отвратительных старческих складок, мужчина собранный и мускулистый.

Скавру требовались, казалось, часы, чтобы, покопошившись под ее рубашкой, пощипав ее соски и потрогав ее между ног, он ощутил какие-то изменения, происходящие с его членом — единственным мужским членом, с которым она имела дело, хотя и никогда не видела его. Скавр был старомодным римлянином, исполнявшим свои сексуальные обязанности настолько скромно, насколько скромной, по его представлениям, должна была быть его жена. О том, что его сексуальные манеры были совершенно другими, когда он пользовался менее скромными женщинами, его жена не должна была знать.

Но тут был Сулла, такой же благородный и аристократичный человек, как ее покойный супруг, и тем не менее он выставлял себя перед нею без всякого стыда; его член казался таким же большим и возбужденным, как у бронзовой статуи Приапа в кабинете Скавра. Далматика была знакома с мужской и женской «сексуальной» анатомией, потому что такого рода изображения имелись в каждом доме: гениталии на гермах, на лампах, на тумбах столов, даже на росписях стен. И они даже отдаленно не соотносились с ее супружеской жизнью. Они были просто частью мебели. В супружеской жизни Цецилии Далматики наличествовал муж, который никогда не показывался ей обнаженным и который, несмотря на рождение двоих детей, насколько она знала, значительно отличался от Приапов, изображенных на мебели и убранстве.

Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли. То, что она почувствовала тогда к Луцию Корнелию Сулле (и ощущала все то время, пока следила за ним, когда он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею отнюдь не как плотское влечение. Ведь Далматика уже была замужней женщиной, она имела опыт полового общения, которое считала не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы — нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, — это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал на колени у ее ног от любви к ней.

В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но только не ее любовь к Сулле.

«Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, — спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. — Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это следует прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя. Он вовсе не желал твоего внимания. Теперь я вынужден наказать его, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором — а он этого заслуживает! Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам: твоему мужу и другому, совершенно невиновному человеку. То, что я не называю невиновным себя, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты, в конце концов, достойная жена принцепса Сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. Есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома — ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу больше верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты — глупый и пустой сосуд, неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь ступай».